— Вот и поговори с ней.

— Прямо так? Напрямую? А если это приведет к необратимым последствиям, и память ее вообще рухнет?

Разговор шел уже спокойно, Марина между делом подала чай. Выражение мрачной неуверенности сошло с лица Натальи Мироновны. Но она остерегалась давать советы, и пугливо прислушивалась, не зазвонит ли звонок, возвещающий о приходе ее драгоценной внучки.

В конце концов, было решено, что они письмо просто подкинут, положат его на такое место, где не заметить его будет просто невозможно. Если письмо оживит ее память, то она расскажет все. Но если она по каким‑то причинам морочит их, то… Пусть лучше горькая правда, чем заведомая жестокая ложь.

— А по мне так лучше сладкая ложь.

— Ты всегда так, от жизни прячешься, — возразила дочери Наталья Мироновна. — Ты пряники в булочной покупала? Свежие… Демократия хороша тем, что у нее пряники всегда свежие.

12

12

Письмо пролежало на подоконнике два дня, и все это время семья пристально и взволновано следила за Дашей.

— Так полгода может пройти, прежде чем она его заметит! — негодовала Наталья Мироновна.

— И хорошо, — отзывался отец. — Она воспитанная девочка. Она не читает чужих писем.

— Так это ее собственное письмо.

— Но конверт‑то чужим почерком подписан.

Марина отмалчивалась, а потом вдруг неожиданно для всех сказала, что не будет травмировать ребенка, письмо надо спрятать и забыть о нем. Виктор Игоревич с охотой согласился. Оба они боялись неизвестности, и им хотелось продлить душевный комфорт, от которого они отвыкли за последние годы. Однако Наталья Мироновна на этот счет имела свое мнение. Как только дочь и зять отбыли на работу, она переместила письмо на журнальный столик перед телевизором, предварительно убрав с него газеты и журналы. Голая столешница, конверт в ярких марках — очная ставка.

Даша обратила на него внимание во второй половине дня. И не сам конверт ее заинтересовал, а непривычная нагота стола. Она посмотрела на обратный адрес и обмерла. Может это только пустой конверт? Нет, с начинкой.

Она бросилась в свою комнату, плотно закрыла дверь и с трудом подавила в себе желание придвинуть к двери диван — забаррикадироваться, хотя отлично знала — без стука к ней не заходят. Как она забыла о Варином обещании написать родителям? Буквы расплывались перед глазами. Что ей застит глаза — пот или слезы? Или она ослепла вдруг? Странная писулька. Могла бы написать, что соскучилась, сообщить о видах на будущее, а она пишет об игре в рулетку. Хотя почему бы нет? В этом была вся Варя. От спешных, дугой выгнутых строк веяло… нет, веяло здесь не подходит. Здесь место слову "дуть", сами строки были выгнуты парусом, Борей истово надувал щеки и морской, монте–карловский ветер нес ощущение праздника, кричал вечный Варин лозунг — хочу и буду! А она, жалкая копия, вечно плетется за сюжетом, трясется от страха и сейчас ей хочется одного — выброситься из окна, чтобы не пережить стыда общения с Соткиными. Но куда выбрасываться‑то? Третий этаж. С третьего этажа в иной мир не переместишься, а поколечиться можно основательно. То‑то радость будет Соткиным катать ее до смерти в инвалидном кресле.