«Всего несколько раз я исповедовался у отца Александра, но эти исповеди оставили глубокий след в моей душе, — вспоминает священник Михаил Залесский. — Кажется, я не забыл ничего из того, что он говорил мне. Услышав, что я часто раздражаюсь по пустякам, он сказал: „Вы знаете, что такое великодушие? Так вот, в отличие от малодушного человека великодушный — это человек с большой душой. А в мире духовном законы противоположны законам физического мира. Если в телесном, вещественном мире наиболее мелкие частицы и предметы проходят мимо всяких неоднородностей, то в мире духовном наоборот: маленькая душонка задевает за все мелкие шероховатости, а большая душа не замечает мелких препятствий, проходит, не задевая их. Так что старайтесь быть великодушнее и тогда начнете как бы подниматься. Попробуйте быть на два метра выше мелких неприятностей“».

«Нередко грань исповеди и разговора стирается, что поначалу меня несколько смущало как нарушение чистоты жанра, — вспоминает об исповеди у отца Александра Михаил Завалов. — Он говорил о работе, спрашивал о домашних, о планах на будущее, о психологических механизмах проблем. Позднее я понял, что его главный вопрос на исповеди ко мне был скорее: „Куда ты движешься?“, а не: „Итак, что ты натворил за отчетный период?“ Потому он мог говорить о разных гранях жизни, принося и ставя их перед лицом Бога, — и они обретали иную значимость и остроту. „Когда вы входите в палату (я работал санитаром на институтской практике в летнее время), — настройте себя: вот люди, за которых умер Христос“».

«Моя мама пошла на исповедь. — рассказывает Григорий Зобин. — Было видно, что она сильно волнуется. Батюшка внимательно выслушал маму, а потом, взяв ее за руку, начал беседовать с ней. Позже мама пересказала мне этот разговор. Она говорила тогда отцу Александру, что очень трудно жить, как на вулкане, с ощущением постоянного страха за близких, когда не знаешь, что будет завтра. Батюшка улыбнулся в ответ. „Вспомните XIX век, — сказал он. — Чеховские персонажи — сытые, благополучные, спокойные. Ни событий, ни желаний… Но ведь вешались же они от такой жизни! Топились, стрелялись оттого, что ничего не происходило. А мы с вами очень счастливые люди. Мы живем в трудное, но такое прекрасное, такое интересное время!“ Когда мама отошла от него, я увидел ее спокойной и радостной. От прежней тревоги не осталось и следа.

Вслед за мамой к батюшке подошел я. „Батюшка, — сказал я ему, — сейчас наступают те времена, когда христианам особенно потребуется стойкость, а у меня ее очень мало. Как обрести бесстрашие?“ — „Не бесстрашие — мужество, — мгновенно поправил меня батюшка. — Бесстрашен осел. Он не видит опасности и прет напролом, вслепую. А мужество всегда должно быть зрячим“. — „Ничто не страшно только дураку“, — вспомнил я строки из Гейне. „Да, вот именно“, — сказал отец. „А как обрести мужество?“ — спросил я его тогда. „Только так“, — ответил батюшка и показал ладонью вверх. Его жест говорил больше любых рассуждений. „Держись за Небо“, — часто повторял он.