Искала с ним и я, зная, что уже поздно и отец будет волноваться, поскольку вечером он хотел сводить нас всех — меня, дядю Филипа и миссис Прайс — в кафе, хоть я не представляла, как сяду с ней за стол и буду смотреть, как она обнимает отца за плечи, гладит по спине. Наконец я увидела, что из-под стопки перфорированной бумаги, сложенной наподобие гармошки, что-то выглядывает. Я выхватила тетради в обложках из обоев — а вот и закон Божий, точь-в-точь кусочек моей спальни. Пролистала примерно треть — и вот она, моя записка:

Дорогие мама и папа! Простите, что вот так вас бросаю. Знаю, вам будет грустно, но выбора у меня нет. Не забывайте меня.

В тесном жарком сарайчике у мистера Армстронга меня объял холод, как в пучине морской.

— Нашла? — спросил мистер Армстронг.

Я кивнула. Вдох, выдох. Только бы не было приступа.

Через миг на пороге появилась миссис Прайс.

— Джастина? — окликнула она. — Время позднее, что ты тут делаешь?

Тетрадь она уже заметила, теперь не спрячешь, и наверняка видела, какое у меня лицо. Видела мои глаза, огромные от страха.

— Хотела кое-что взять на память, — выдавила я. — Собираюсь домой.

— Давай подвезу тебя, а то на ужин опоздаешь.

— Я на велосипеде.

Она глянула на часы:

— Тогда поторопись. Я тебя провожу.

Когда мы уходили, мистер Армстронг стал напевать, эту песню мы разучивали с сестрой Брониславой: Эй, ребята и девчонки, всех на танец мы зовем... Не знаю, почему это засело в памяти. Он швырнул в бочку еще охапку, и пламя, придавленное на миг, тут же взвилось еще выше, запылало жарче.

— Какую ты выбрала? — Миссис Прайс указала на тетрадь, которую я прижимала к себе.

— Закон Божий.

— Почему закон Божий?

Мы уже шли по игровой площадке, поперек тропы змеилась тень от каната, тракторные покрышки и деревянные катушки казались огромными, а жерло ливневой трубы зияло, словно вход в пещеру. Закатное солнце золотило крону грецкого ореха. А за игровой площадкой — автостоянка и мой велосипед, далеко, так далеко.