Мне все чудилась ее хватка, и я сглотнула раз, другой, задышала жадно, хватая воздух. Я знала, что она умерла, и заплакала — о ней, об Эми, об отце. О себе. Она умерла, умерла, точно умерла. Каждый мой всхлип звенел, отдаваясь эхом в трубе, и я, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперед возле мертвой миссис Прайс.

Черный силуэт в просвете трубы. Птица, ворона, взлетает на грецкий орех. Черный лебедь с распростертыми крыльями.

— Ты цела? — раздался голос, и в трубу заглянула сестра Бронислава. — Джастина? Что с тобой?

Я отодвинулась, чтобы она увидела миссис Прайс, и сестра Бронислава, ахнув, потянулась к ней пощупать пульс. Четки раскачивались, стуча по сводам трубы. На минуту все стихло.

Я снова всхлипнула, и она позвала:

— Пойдем. Вылезай. — Я не двинулась с места, и сестра Бронислава обняла меня, прижала к своей черной рясе. — Дитя мое! — приговаривала она. — Бедное дитя! Не смотри.

Приехала “скорая”, хоть спасать было уже некого. Заодно осмотрели и меня — шишку на затылке, красные следы на шее. Кровь под ногтями. Врач поднял палец и велел следить за ним взглядом. Я помнила, как меня зовут, хоть и еле выговорила, помнила, где нахожусь. Следом за “скорой” прибыла полиция.

Меня увели под грецкий орех, и один полицейский стоял рядом, пока другие огораживали место происшествия. Он сказал мне: ты имеешь право хранить молчание, а все, что ты скажешь, будет записано и может быть использовано в суде. Я посмотрела вверх — на ветвях наливались в прохладной зеленой кожуре орехи. Врачи со “скорой” оставили возле трубы сумки, а забрать им не разрешили. Непонятно почему — вот же они, рядом. Женщина-полицейский повезла меня в участок, а когда мы отъезжали, из другой машины выбрался человек с массивным фотоаппаратом. Полицейские замахали руками: сюда нельзя, нельзя. По дороге нам встретилась девочка с длинной черной косой, со спаниелем на поводке, но когда я посмотрела на нее в заднее окно, она отвернулась. Женщина-полицейский всю дорогу пыталась меня разговорить.

В участке нас ждал дядя Филип, и мне сказали, что он будет меня поддерживать.

— Где папа? — спросила я.

— Чуть позже его увидишь, родная, — сказал дядя Филип.

Тут донесся крик отца:

— Пустите меня! Это моя дочь! Я должен убедиться, что с ней все в порядке!

Но следователь завел меня в тесный душный кабинет, усадил. Каморка метра два в ширину, без окон, лишь с окошком в двери, следователь прикрыл его листом бумаги. Может быть, он не хотел, чтобы отец меня нашел, — не знаю. Он принес два стула, один для дяди Филипа, другой для женщины-полицейского, и та улыбнулась: будешь колу? Или пирожок? Я мотнула головой.