Он взялся печатать, но остановился.

— Ты столкнула Эми? Или она?

— Она сказала, что она столкнула.

Он напечатал мои слова. Мне казалось, будто тело живет отдельно от меня, губы сами шевелятся, выговаривая ответы — “потому что она поняла, что я узнала про записку; потому что поняла, что я все про нее расскажу”, — но глаза мои где-то в другом месте, под самым потолком, выложенным плиткой в трещинах, смотрят на робота, похожего на меня.

— Умничка, умничка, — кивал дядя Филип.

Я не знала, верить ли ему. Я осипла, в горле запершило. Тесная комнатка без окон и дядя, вылитый отец — и не отец, бледный, — куда слинял его загар?

— Может, все-таки будешь колу? — спросила женщина-полицейский.

Пока она ходила за колой, следователь сказал, что на вопросы я отвечаю прекрасно, и спросил: как твое горло? Можешь говорить дальше? А потом открыл для меня банку колы, потому что у меня дрожали руки.

Мы продолжали, и я отвечала как робот, и серебристые молоточки трудились без устали, ударяя по бумаге и по копирке, записывая мой рассказ в трех экземплярах, с каждым разом чуть бледнее.

В конце следователь показал мне отпечатанную страницу, попросил проверить и подписать, я узнавала свои ответы — и не узнавала. Сегодня я встала около семи утра, как обычно. На завтрак ела гренки с клубничным джемом и кукурузные хлопья с молоком... Фотограф отснял побои, и мне выдали белый костюм — оказалось, им нужна моя одежда, а дядя Филип не догадался привезти ничего из дома, и только тут я заметила кровь на штанине, брызги на футболке. Женщина-полицейский стояла рядом, пока я переодевалась, и каждую снятую вещь складывала в отдельный прозрачный пакет, даже носки упаковала по одному. Потом зашла другая женщина, сказала, что она врач, и тоже меня осмотрела и сделала записи; когда она осматривала следы на шее, лицо ее ничего не выражало. Она поскребла у меня под ногтями и сохранила то, что нашла, что-то вроде крохотных стружек. Костюм был жесткий, как бумага, и слишком большой, на взрослого, не на ребенка. Мне казалось, я в нем утону.

Когда наконец разрешили войти отцу, я не могла смотреть ему в глаза, но он обнял меня и сказал: прости меня, прости.

***

Эта история, разумеется, попала в газеты, но моего имени не называли. Полиция меня допрашивала еще дважды, якобы для уточнения подробностей. Чтобы ничего не упустить. Мне твердили — почти все твердили, — что я ни в чем не виновата, ни в чем, понятно? Да, отвечала я, понятно, — в точности как от меня ждали. Дома отец кивал в ответ на слова дяди Филипа, что у него отважная дочь.