Они стояли разинув рты и ждали моего ответа.

— Папа! — закричала я. — Папа!

И отец примчался.

Я смотрела им вслед из окна гостиной. Они толкались, смеялись, визжали. Когда они были уже далеко, Рэчел схватила палку и сделала вид, будто тычет Селене в глаз.

***

Даже спустя недели мне попадались в доме вещи миссис Прайс — помада и тампоны, дезодорант, кружка для кофе с белым медведем, лента с парой льняных волос. Побрякушки. Однажды, когда мне пришлось доедать на завтрак остатки рисовых шариков, потому что кукурузные хлопья кончились, в мою миску из коробки выпала записка, и я узнала почерк миссис Прайс: Ты мой рисовый шарик — хрусть! Сначала я решила, что это мне, но тут же спохватилась: нет, отцу. Записку я вышвырнула в мусорку, как и все остальное, только розовое бикини не стала выбрасывать, а затолкала на дно ящика комода и примеряла, когда оставалась одна. А еще, оставшись одна, бродила по дому с лампой черного света, ища следы маминого невидимого маркера. Не сохранилось почти ничего — лишь обрывки в самых темных углах маминого шкафа: три, продано... лепестки... ставок нет... дорогая...

Однажды душным утром зашел Доми с коллекцией монет, и мы, растянувшись на траве в дальнем углу сада, вытаскивали из прозрачных кармашков шиллинги, кроны, сантимы. Представь, говорил он, когда мы разглядывали монеты диковинной формы, за границей люди ими расплачиваются, не задумываясь, как они выглядят. Я потрогала закругленные уголки шестиугольной монеты в два франка из Бельгийского Конго. От пальцев пахло металлом, как от связки ключей. Если мне когда-нибудь попадется монета с браком, — продолжал Доми, — буду ее беречь. Такие очень ценятся — стоят иногда сотни тысяч. Была одна такая, с Джоном Кеннеди, полдоллара, где макушка у Кеннеди покорежена. Выглядело зловеще, учитывая обстоятельства.

Я никому не говорила о том, что сказала миссис Прайс тогда, в трубе, — что это я столкнула Эми. Что мы поссорились, и Эми подбежала за мной следом к обрыву. Что я ничего не помню из-за приступа, но она все видела. Передо мной сами собой возникали утесы, бездонное небо, чайки, пахло фенхелем и солью, под водой шевелились буйные пряди морской капусты. Вот Эми грозится разоблачить миссис Прайс, все испортить. “Она воровка и лгунья, ты сама знаешь”. Ветер уносит мои слова: “Оставь ее в покое. Не трожь ее”. Дергаю Эми за косичку, толкаю в спину — ее лопатки у меня под руками как два брусочка в воде, позвонки как камешки. Бонни носится кругами, скулит, тычется мне в руку. Ничего этого я не помню, — одергивала я себя, — потому что ничего и не было. Ничего не было.