— Я вам дам тысячу двести за всю шкатулку.

— Но там больше тридцати предметов.

— Что ж, не хотите, как хотите.

Молчание.

— Согласен.

После ее ухода я подошла к прилавку.

— Папа, ты что творишь?

— Надо все распродать, до последнего. — Он обвел лавку широким жестом.

— Но это, считай, преступление.

— Грабеж средь бела дня, — кивнул отец.

И все равно он соглашался на самые безумные предложения, и вскоре лавка почти опустела. Осталась лишь пара оловянных кружек. Колпачок для свечи. Ночной горшок. Пепельница, сделанная из артиллерийской гильзы — образчик окопного искусства. Дагерротип — мертвый младенец в крестильной рубашке.

В один из последних дней я услышала женский голос: “Еще не продали викторианскую сухарницу, с серебряной крышкой и с розочками?”

— Знаю-знаю, — отозвался отец. — Со щербинкой у основания.

— Верно. Это мой отец ударил о кран.

Я посмотрела в дверную щелку: молодая мать, качает коляску.

— Это ваша? — спросил отец.

— Мама избавилась от всего, когда он нас бросил. Вот я и думаю: надо скорей хватать, пока вы не закрылись. — Она взглянула на ценник: — Дороговато. Учитывая щербинку.

— Торг уместен, — сказал отец.

— Двадцать пять?

Отец невесело усмехнулся: