«Господи, упаси! Что же это за Рок нам?.. Сколько же еще России стоять на коленях, разбивая в кровь и в синь лбы? А может быть, для нас нет правды, нет Бога и благодати, коли кровь льет из века в век? — Мстислав перекрестился на тусклый образок, испугавшись своей душевной крамолы. — Господи, прости и помилуй раба твоего грешного! Но ведь пора, пора духу нашему остановиться и раздуматься на полпути… Отец Небесный, дай мне чуток напиться живой воды из твоих ладоней! Иль посоветуй заблудшему… Может, мертвой опохмелиться? Аль к черту в ноги броситься?.. Ответ даруй нам милость: какую сыскать истину? Какой новой причаститься правдой, чтоб избежать слез и огня? Ведь всю жизнь земля православная плачет: направо — смерть, налево — кровь, Господи, а что впереди… одному тебе и известно!

…Что же ты молчишь? За что суровая корь твоя?» — Дьяков истово осеняя себя крестом, бухнулся на колени пред окованной золотом солнца божницей:

—  Милостивец наш Вседержитель, не погуби! Нешто не слышишь? Не откажи в утешении. Образумь, уйми испанца, Господи, вними опалу нашу! Или… пути назад нет? Уж-то свою судьбу не обойти… или это наш Фатум?..

Смахнув слезу, Мстислав Алексеевич поднялся с колен, приложившись губами к святому лику. На сердце лежала нерассасывающаяся мгла. «Хватит на слова душу рвать!»

Он вышел на крыльцо, пытаясь прогнать душевную хворь:

—  Тихо то как… Покойно в мире… Трава пахнет ягодой… — он пощурился, глядя на золотистую пряжу солнечных лучей, и выдохнул сердцем: — Чистый рай.

Затем сполоснул лицо колючей колодезной водой из кадушки, что важно молчала от своей полноты у крыльца, и, точно влекомый ветром, плюнув на все условности, отправился к командиру. Весь настежь, он шел за ответом, коий нужен ему был как воздух.

* * *

На дворе жизнь шла своим чередом: из складов на берег свозились бочки с ломовой смолой, клей-карлук и настриженная бабами козловая шерсть для конопачения шлюпов; укладывались на телеги короба с канатами, корабельная дратва и парусина.

Не доходя до командирского дома, Мстислав свернул к лазарету попроведовать своего десятника.

На высоком, порыжевшем от солнца крыльце псом-сторожем сидел крещеный алеут Степан и, грея на солнце разбитые ревматизмом ноги, жадно жевал пирог-рябник, запивая кислющим квасом.

Некогда добрый промышленник, нынче Степан прижился у лазарета, где помогал кипятить воду, стирать простыни и ухаживать за больными.

—  Кагиров-то как там? — живо поинтересовался Дьяков, протягивая алеуту руку.

—  Однако, совсем плох, — отставляя кружку, засуетился Степан. — Дохтур сказыват, нога отнять надо, совсем почернела, беда будет…