Она подошла ближе, почти вплотную, и осторожно коснулась плеча, тронув его щеку тревожным дыханием. Лицо Кускова сделалось мягче и, усмехнувшись одними губами, он тихо спросил:

—  Ну, чего ты? Полаялись мужики, дело обычное, служба-матушка…

Катерина вздрогнула как от нежданно пронесшегося холодного сквозняка и нерешительно произнесла, перебирая дрожащими пальцами волосы мужа:

—  Не знаю, горько на душе. Боюсь я. Всего страшно. — Она крепче прижалась к нему, точно прощалась. — Знаешь, что лекарь десятнику ногу отнял… Страшно мне что-то за нас, за тебя. Ты не сердись, Ванюша, я помню: ты не любишь, когда…

—  Катерина! — он крепко встряхнул ее за плечи, строго посмотрел в любящие карие глаза.

Она вздохнула и, поникнув головой, прошептала:

—  Раньше я хоть смерти не пугалась… Думала: вот будет совсем плохо — я и умру. А теперь… теперь могилы боюсь… Предчувствие у меня плохое, Ванюшка. Я уж и вашему Богу молилась, и нашим… Может, к шаману мне съездить? — узкие длинные цукли148 из раковин трякнули в ее ушах.

—  Тунгаки149, шаманы, колдуны! Ды ты в своем уме, баба? Трещишь, как сорока. А еще во Христе! Ты чья жена? Помни, где живешь. И кто твой муж!

Катерина робко подняла на Ивана Александровича печальные глаза, и была в них такая боль без границ и немалая смиренная мольба о пощаде, что сердце его ёкнуло.

Как-то на берегу, когда зверобои вернулись с промысла, Кусков наблюдал, как перемазанный салом и кровью алеут забивал железным багром самку тюленя. У нее была разрублена одна ласта, болтающаяся на сухожилиях, и она тыкалась отчаянно о прибрежные булыги прямо окровавленной культей, и влажные глаза зверя смотрели на мир, пугая своей обреченной кротостью.

Такие же глаза, как показалось командиру, были сейчас и у его жены. Сидя на стуле, она не знала, куда деть руки. Пальцы комкали плисовую юбку в широком подоле, в которой, как дитя, лежал молитвослов.

—  Корытов с промышленниками казаков привез со Славянки, — задумчиво обронила она. — Лиц нет — смотреть жутко… Будто злой дух выгрыз их… И помощи нам ждать неоткуда, — она заученно перекрестилась и простонала. — Вот тебе открылась, а зачем, а что с того? — Дальше она не сумела продолжить. Смуглое лицо вдруг смялось и стало сырым. — Ва… Ва… Ванечка… — с индейской мягкостью повторила она, не смыкая губ… — Неужто война-а… а… а?..

—  Катенька! — Иван Александрович шагнул к ней, поднял, прижал к груди, путая пальцы в черном блеске волос: — Молчи! Молчи, бедная ты моя! Не мучай себя… всё обойдется, родная.

Испуганная, она уже стихла, а он все еще прижимал ее к себе и твердил: