Работа над картиной словно обострила все ее эмоциональные реакции, приоткрыла перед ней последнюю, запретную дверцу, и теперь ей до боли хотелось его касаний.

Она повернулась к нему: он оказался так близко, что у нее снова перехватило дыхание. Она подняла голову и заглянула ему в лицо.

«Дотронься до меня», – пыталась внушить она ему. «Ну же, дотронься», – молча приказывала она. Но руки его оставались опущенными, и она не могла постигнуть, что таится в его взгляде.

Сторма не выдержала и сладострастно пошевелила бедрами; глубоко в нижней части ее тела что-то таяло и горело.

«Дотронься до меня, – мысленно старалась она заставить его, – давай же, дотронься там, где у меня все пылает так мучительно и сладко».

Но он не услышал ее, не ответил на ее молчаливую мольбу, и Сторма вдруг разозлилась.

Теперь ей хотелось броситься на него, ударить рукой по этому красивому, такому серьезному лицу; она представила, как срывает с него рубашку и вонзает ногти глубоко в его мускулистую грудь. Она не могла отвести взгляд от этой рубашки с открытым воротом, откуда выбивались курчавые темные волосы, где виднелась блестящая, словно смазанная маслом, позолоченная теплыми солнечными лучами кожа.

Злость ее все разгоралась. Его равнодушие подняло у нее в груди нарастающие неконтролируемые волны чувств, которых она сама уже не могла понять, опьяняющие, страшные волны плотского возбуждения. Ей хотелось наказать его за это, сделать ему больно, хотелось, чтобы его тоже раздирали мучительные желания… И в то же самое время хотелось обнять его великолепную, гордую голову, нежно прижать к своей груди, как мать прижимает к себе ребенка, хотелось ласкать его и баюкать, любить его, хотелось терзать и рвать его, мучить… Смятение охватило ее, голова закружилась, и гнев помутил рассудок. Она не знала, что делать. Но Сторму уже подхватила и понесла за собой мощная волна плотского возбуждения, и ее охватило птичье чувство необыкновенной легкости, живости и полноты жизни.

– Небось всю ночь кувыркался со своей жирной потаскухой? – ощерившись, почти прокричала она.

Его оторопелый взгляд свидетельствовал, что она попала в больное место. Она была очень довольна собой и люто торжествовала, но в то же время совершенно искренне, до боли раскаивалась в своих словах и сама не знала, чего ей хочется больше: пасть к его ногам и молить о прощении или вцепиться ногтями в это загорелое, гладкое, такое родное, такое любимое лицо и исцарапать его до крови.

– Как было бы чудесно, – спокойно, почти печально проговорил он, – если бы Бог, одаривший тебя красотой и талантом, озаботился сделать тебя еще и хорошим человеком, а не зловредной, избалованной сучкой.