Он проговорил это негромко, но каждое слово его звенело, как кафедральный колокол.

Дирк отшатнулся, лицо его смертельно побледнело.

– Я отрекся от тебя потому, – продолжал Шон, – что ты гнусный мерзавец, сеющий вокруг себя одно только зло. Я буду драться с тобой не на жизнь, а на смерть.

Лицо Дирка изменилось, губы искривились, он стиснул зубы и прищурил пылающие волчьим огнем глаза.

– Не надо обманываться, отец. Мы с тобой – одно целое. Если я, как ты говоришь, гнусный мерзавец и от меня одно только зло, тогда ты – корень и источник этого зла, ты породил его. И не трать на меня своих благородных слов… не становись в позу. Не забывай, я хорошо тебя изучил. Я знаю тебя в совершенстве, как самого себя.

Он снова засмеялся, но это был уже не тот смех, легкий и веселый, как совсем недавно. Лютым был этот смех, и губы Дирка судорожно кривились.

– Ты отрекся от меня ради этой своей жидовской шлюхи и ее незаконнорожденной сучки, которую она прижила не без твоей помощи.

Шон так и взревел от ярости, и жеребец под ним встал на дыбы, молотя передними ногами воздух; гнедая кобыла в испуге отскочила в сторону и закружила на месте, яростно топоча копытами, а Дирк так натянул узду, что чуть не порвал ей губы.

– Говоришь, будешь драться со мной не на жизнь, а на смерть? – закричал он на отца. – Ну что ж, давай! Но тогда держись.

Он наконец овладел лошадью и заставил ее потеснить жеребца.

– Ни один человек не смеет вставать на моем пути! – кричал он. – Я уничтожу тебя, как уничтожил всех, кто попробовал мне перечить! Уничтожу вместе с твоей жидовской шлюхой!

Словно игрок в поло, Шон развернул лошадь и взмахнул рукой с плеткой – тонкий конец бегемотовой кожи свистнул, как крыло летящего в стае гуся. Он целил прямо ему в лицо – в эту злобно оскалившуюся волчью морду человека, который когда-то был его сыном.

Дирк вскинул руку, чтобы защититься, и удар плетки, как острая сабля, рассек шерстяной рукав – яркая кровь окрасила дорогую ткань. Дирк поднял кобылу на дыбы, потом сделал вокруг Шона широкий круг.

Он прижал пальцами края раны друг к другу, свирепо глядя на Шона; лицо его искажала нескрываемая злоба.

– Вот за это я тебя и убью, – тихо сказал он.

Потом развернул кобылу и, направив ее прямо на пять рядов колючей проволоки, пустил в дикий галоп.

Полностью подчиняясь всаднику, кобыла подпрыгнула и, вытянувшись в прыжке, свободно перемахнула через ограду; четко приземлившись с другой стороны, животное галопом помчалось прочь, демонстрируя великолепную выучку.

Борясь с искушением тоже сорваться в галоп, Шон поехал шагом по тропинке, идущей по верху нагорья, теперь совсем заросшей и почти неразличимой. Только тот, кто хорошо изучил эту местность, кто когда-то частенько здесь ездил, знал о существовании этой тропки.