Так ты и тогда смеялся. Только не сразу, а уже потом, после вина. А поначалу ты молчал, не знал, как быть. И он тоже молчал. А принесли вина – и ты ему налил; сперва сам пригубил, а после уже он отведал, – и ты сказал:

– Хмельное! А твоя бабушка меня поила молоком. Слыхал, поди?

Он вздрогнул. Ты сказал:

– Пей!

Он выпил. А ты опять спросил:

– Слыхал? Про молоко.

Он головой мотнул – нет, не слыхал. А ты сказал:

– Слыхал, слыхал! Звериной оно пахнет, липкое. Я этот грех после чуть отмолил. Да только грех ли это? Ведь если бы не твоя бабушка, так и не жил бы я. А ты подал бы мне зверины?

И не мотнул он головой! А так – смотрел глаза в глаза… Тем и решил свою судьбу. Ты рассмеялся и сказал:

– Пей, брат, вино. Оно ромейское. Рабами за него платил. Много рабов истратил. Так и вино зато какое!

И вы пили вино, ели дичину. Он пил и не хмелел; сидел, как сыч, молчал, и только брови его девичьи то поднимались, то сходились. А щеки все сильней и сильней наливались румянцем. А губы тонкие в подковку загибались – и пусть себе! Ты тоже не хмелел, и зверь в тебе дремал, легко было, и ты пошел рассказывать – пел баюном – о том, как Рогволод, твой прадед, и Святослав, прадед его, сойдясь при Рше, отправились на лов – бить туров, и кто где встал, и скольких кто свалил, и что при этом сказал, и каковы были рога у вожака, как те рога делили, а после кто где сел, какие были здравицы… Ты тогда обсказывал очень подробно, как будто сам там был, при прадедах, и речь твоя лилась хмельным вином, слова были хоть сладкие, а крепко били в голову, кружили – и знал ты это, видел, подковку разогнул и брови разогнал, и уже думалось тебе…

Как Ярополк вдруг засмеялся и сказал:

– Все это, брат, может, и так. Только быльем все это поросло. Зачем нам теперь это вспоминать?

А ты сказал:

– А просто так!

И тоже засмеялся. Смех получился хриплый. Зато шипа не было! Да и откуда было взяться шипу? Волк же не змея. И это очень хорошо, подумал ты тогда, и еще: волк терпелив, волк может гнать и день, и два, и три. И ты опять налил…

Но он больше пить не стал. Откинулся к стене, стер со лба пот и долго смотрел на тебя, подковка загибалась, загибалась…. и вдруг спросил, а правда ли, что Менеск был нечист и умел волхвовать. Ты на такое только усмехнулся и ответил, что это тебе доподлинно не ведомо, а ведомо лишь то, что был у него млын, а по-вашему мельница, на семь колес, только молол тот млын не камни, как злые люди болтают, а только зерно. Про камни – это ложь. И вот еще: была у князя Менеска дочь красоты невиданной, звалась она Сбыславой, и ее выдали за Изяслава, за старшего из сыновей Владимира. За старшего! Запомни это, Ярополк, и никогда не забывай, как ты никогда о волчьем молоке не забываешь. И у Сбыславы с Изяславом родился сын Брячислав, а после этот Брячислав, мой отец, и Ярослав, твой дед, на Судоме целовали крест, и это крестоцелование они не нарушали, ибо у нас, князей, от веку так заведено – свое слово держать. И так же и я, Всеслав, сын Брячиславов, правнук Рогволожий… и Менесков – да, Ярополк, и Менесков! – если скажу, что мир тебе, брат, то так оно и будет, никто с тебя пылинки не собьет, иди, брат Ярополк!