Ты встал…

И Ярополк вскочил. Кровью налился и гневно сказал:

– Ну, если так, то я тогда… – и замолчал. Ибо что тут было ему говорить?

Да и ты еще, рукой махнув, сказал:

– А ничего не надо! Я это просто так. Пусть порастет все быльем. Мир тебе, брат. Ступай!

И он молча ушел. Совсем ушел – от Друцка к Киеву, а там и на свою Волынь в свой град Владимир…

Князь заворочался, его крепко знобило. И то, подумал он, ведь же еще только апрель, откуда на реке взяться теплу? Но накрываться ковром не хотелось. Потому что, опять зло подумалось, в среду и так накроют! Но сперва обрядят в лучшее. Только откуда его взять, это лучшее? Сыновья велят открыть сундук, Игнат его откроет, а там ничего. Вот это лучшее! Ростислав не сдержится и аж присвистнет…

Но все равно, тут же подумал князь, хоронить будут по-княжески, с великой честью. А вот Менеска меняне разорвали! За нрав его, за… Мало ли за что! Зачем теперь былое ворошить? Ну, был там, в Менске, млын, и мололи там зерно. А если был неурожай, тогда мололи и камни, а после этот каменный песок князь Менеск превращал в муку. Так говорили! И еще, тоже говорили, для того, чтобы так превращать, Менеску были нужны… И вот за это его и разорвали! А бабушка, она тогда уже на Полтеске сидела, менян за Менеска не покарала, промолчала. Меняне сожгли млын, развалили плотину. Вот Менск, вот место злое! И Николай, тот мальчонка, из Менска. Да он давно уже не Николай, его постригли Никифором. А Менск змееныши сожгли, а ты его отстроил, его опять сожгли, а ты опять отстроил. Надо будет – еще раз отстроишь. Ибо из Менска корень твой, князь Менеск – прадед твой, и поэтому какой бы он ни был кощун, но ты – семя его. И Бусово…

А Бус – это Перунов сын. Его нашли в лесу, после грозы, на пепелище. Лес тогда выгорел в два перестрела так, два перестрела этак, и выгорел весь, даже пней не осталось. Земля, и та на три вершка вглубь прогорела. Черно было кругом! Младенец же лежал на белом полотне, это полотно было и тонкое и гладкое, у нас такого полотна тогда ткать не умели. Мы же тогда были совсем дикие, и не было у нас тогда ни городов, ни правды, веры не было, и жили, как зверье, в берлогах. Это потом уже, когда Бус возмужал, у нас все изменилось. А поначалу он лежал на белом полотне, вокруг волчьи следы были натоптаны. Сразу было видно, что вот где они подошли, постояли, а после вот где ушли, разорвать не посмели. А может, он их отогнал. А как людей увидел – ручки протянул, заплакал. Взяли его, завернули в его же полотно и понесли. То полотно, хоть оно и лежало в золе, было белое, как снег, и теплое, как молоко. А пахло от него луговой травой… И огнем! Вот так к нам Бус пришел – из Никуда, а после также в Никуда ушел. А увела его не Смерть, о Смерти зря болтают, ибо Перунов сын разве умрет?! Это Матерь Сва тогда за ним пришла, и он с ней говорил, и понял те слова заветные, которых нам, рожденным на земле, никогда не постичь, и, может, это хорошо, ибо кто мы? Дух свыше дан, а плоть от сатаны, и посему дух возносится в небо, а плоть уходит в землю. И нет Страдания и Искупления, а есть только Ублажение и Страх. И рая нет! И ада нет! Есть ирий и есть пекло. Поэтому и предавать земле нельзя, ибо тогда усопший еще сорок дней будет томиться, а вот зато на огне он возносится сразу. И бабушку сожгли, она так повелела. А к Бусу Матерь Сва пришла и увела его; только тогда ее и видели, а после ее только слышали. И говорили: Матерь Сва – суть птица вещая, она незримая, а слышен только шелест ее крыл да пение – и то не всем это доступно, но только отмеченным…