И ты встал перед ней на колени. Вот сколько было их, грехов да черных дум, что ты не смог их удержать, не устоял! А сколько было от нее, от Глебовой, тепла и света, и как легко было при ней, и зверь при ней не ел… И так всегда было потом: она приедет – зверь замрет и затаится, ты становишься кроток и весел, и Глеб, глядя на то, говаривал… когда Давыда рядом не было… Да, Глеб говаривал: «Вот видишь, как всё ко двору пришлось: и Ярополковы слова и крестоцелование твое!» Глуп Глеб! И слеп, как все. Что тебе свет, когда жизнь наша – тьма, в которой мы обречены блуждать, грешить, а после каяться и вновь грешить – во тьме! А что слова и крестоцелование? Слова – веревка, и веревкой душат, а целовать… так и Иуда целовал, а меч – он тот же крест, и доля княжья – быть распятым на мече, от веку было так и так будет до веку, вот почему князь – настоящий князь! – не свет ищет, но меч, и не должно быть у него ни братьев, ни друзей, ни…

Дочерей, Всеслав. Прав Мономах – давно бы ты ушел, забыл бы Русь, если б не Глебова. А так ты все цепляешься, ибо – признайся хоть сейчас! – ты все еще надеешься. Не на себя уже – на них, ведь для того ты и женил его… Прав Мономах! Родился на Руси и на Руси умрешь, хоть сам не русь, но держит тебя Глебова – такая маленькая, слабая и кроткая, – но зверь, с которым самому тебе не сладить, при ней всегда молчит…

Зверь! Х-ха! Рванул! Взгрыз! Впился! Заревел! И – кровь в глазах! Вмиг скрючило тебя! Подкинуло! Гром! Блеск!..

Князь очнулся. Медленно открыл глаза…

И тяжело вздохнул. И так же тяжело подумал: нет, жив пока. Но головы не повернуть, рта не раскрыть. Лежишь, как пес побитый, под столом. Ночь, тьма, все спят. Спит и Любим. Митяй висит. А что Она? Она не подойдет, не пособит, не заберет тебя – ведь не среда еще. Вот так, князь, и лежи себе, жди часа своего, ибо не встать уже тебе и не позвать – нет сил. Пресвятый Боже! Вот весь я пред тобой, я наг, слеп я, червь, смрад – а не раскаялся и не унял себя, я все еще надеюсь, исхитряюсь, и гневом полон я, и ничего я не боюсь – ни их суда, ни Твоего; прости мя, Господи, но кто они и кто даже Иона, раб Твой, а мой владыка… и кто… свят, свят!.. и кто Никифор, Господи? Он что, Никифор, впрямь митрополит, он что, священнейший? Он что, ходил в Царьград и патриарх его признал? Нет ведь! Он… Как и я! Он… Знаешь ведь Ты, Господи, как был тот Никифор посажен – хищницки! Когда Ефрем преставился, брат мой великий князь, князь-мытарь Святополк своею волею, своим хотением тогда всё и решил, ибо милее прочих был ему Никифор, враг мой и враг земли моей – и оттого он и избрал его, он – не епископы, епископы лишь покорились брату моему, перечить не осмелились – и возвели Никифора, и вот теперь Никифор наш священнейший, он вседержитель и опора веры, он наш митрополит; вот каковы дела творятся на Руси, Пресвятый Боже! И если то творится и не наказуется, то как тут, Господи, быть кротким мне и как не замышлять на брата своего, на Святополка, и как не стать за Ярослава Ярополчича против того, кто надругался надо всем?! И вот лежу я, Господи, как пес, так, может, и умру без покаяния – пусть так, ибо на все Твоя воля и промысел Твой, – но Святополку я не покорюсь, Никифора митрополитом не признаю, перед вечем не склонюсь… Ибо еще у меня, Господи, есть день, а там еще полдня, и верю, Господи, что не оставишь Ты меня, поднимешь Ты меня с колен, дашь в руки меч…