Всеслав очнулся и открыл глаза – и сразу же зажмурился! Пресвятый Боже, не оставь меня! Вот ввергся в грех! При многомыслии не миновать греха! Но да воскреснет Бог и да расточатся врази его, и свет да воссияет, как от солнца, и да…

Что это?! Крики! Топот! На крыльце? Опять кричат – вон сколько их! И не твои это, а градские…

А вот им ответили! Вот гонят их. Вот снова крик… Нет, это кто-то говорит – один, – а градские притихли… Опять кричат! А этот говорит. Кто говорит? Что говорит? Кто это здесь смеет с крыльца говорить?! Я князь! Я жив еще! И Всеслав закричал:

– Игнат! Сюда!..

…Нет, не кричал ты, князь, нет сил кричать. А это за окном, кричат, но окно закрыто, ничего не разобрать, а может, это просто ничего уже не слышишь, и крики только чудятся? Вот, снова чудится – толпа гудит, а вот Борис им отвечает…

А это ведь и впрямь Борис! Вот радость-то – Борис уже явился! И это он, сын твой, и говорит с толпой с крыльца. Игнат, открой окно!

Нет Игната. Борис говорит. А градские молчат. Ночь, тьма в лесу, а ты лежишь, затаился, рукой бок зажал, кровь между пальцами течет; кровь – теплая, сила уходит вместе с кровью, слабеешь ты, и веки закрываются, а ты их открываешь, а они снова закрываются, и тяжеленные они, будто свинцовые, в ушах глухо шумит… А может быть, и впрямь кто-то идет: ш-шух, ш-шух. А кто идет? Свой, враг? Темно в лесу да, и глаза закрылись, их не открыть уже, а он идет, все ближе он, рука твоя в крови, кровь липкая, руки не оторвать, рука прилипла к ране, а так бы мог еще до голенища дотянуться, изготовиться, и затаился бы, и ждал, а он бы подошел, склонился над тобой, ты бы тогда и глаз не открывая догадался, кто это – враг или нет. Враг засмеялся бы, а ты его ножом! А если это был бы свой, так обнял тебя, сказал…

И обнял! И сказал:

– Отец!

Всеслав сразу открыл глаза! И – радость-то какая, Господи, подумалось, – Борис! Сын, младший, друцкий князь, первым пришел! Вот, старшие Бориса ни во что не ставят, а где они? Да там же, где их спесь! И пусть себе, не тем будут помянуты. Но вот ты не один уже, а сын с тобой. Он обнимает тебя, поднимает, подает кувшин, рот твой открыт, язык присох, не захлебнуться бы… Нет, осторожно льет, он стережется. Да он всегда такой, семь раз осмотрится, подумает… Отнял кувшин и уложил тебя, поправил твои волосы и по щеке огладил, руку убрал, сидит, молчит, в глазах его покой, лоб чист – таить-то ему нечего, он не Давыд, он держит свой удел хоть тихо, зато крепко, змееныши не ходят на него, люд друцкий на него не ропщет; то, что его, это его, он тем и сыт, на храмы жалует и сирых оделяет, вот и к тебе первым пришел…