«Стало быть, сразу не убьет, — понял Ибн аль-Рашид. — Вначале в пыточную. Это худо. Смерть принимать все равно придется, только промучаюсь лишние дни перед кончиной. Хотя да, все правильно».

— Я могу заслужить твое прощение, добрый княже? — спросил купец, ища хотя бы тень надежды на невозмутимом лице Константина.

— Можешь, — не стал скрывать его собеседник. — Только я к ворогам Руси не добрый княже, а скорее злой. Посему, если ты сейчас не обскажешь мне всей правды, то я за твою жизнь не дам и черного дирхема.

— А ежели скажу? — прохрипел Ибн аль-Рашид.

— Я так мыслю, — вспомнил Константин Кису Воробьянинова, — что торг здесь неуместен. — Кулаком по столу он стучать не стал, решив, что получится перебор.

— Нет-нет. Я вовсе не торгуюсь, — перепугался купец. — Просто ты и так знаешь обо всем. Скажи, о чем я должен тебе поведать, и я не утаю ничего.

— Для начала ответь: кто же ты на самом деле?

— Гость. Простой мирный гость Ибн аль-Рашид. И мой дед, и мой отец вели торг, развозя товары бескрайных просторов Поднебесной империи[146] в сумрачный Варягостан, а из вашей Гардарики в знойную Иберию[147] и обратно. Они были счастливыми людьми. Им никогда не встречался на дороге этот проклятый детоубийца…

Рассказ купца длился долго. Суть его сводилась к тому, что Ибн аль-Рашиду просто некуда было деваться. У него даже не было выбора, потому что, если в случае отказа человека ждет не только собственная смерть, но и гибель всей семьи, оставленной в заложниках, выбором это уже не назовешь. Скорее это ультиматум.

А началось все, когда его караван держал путь в Поднебесную, где Ибн аль-Рашида ждала его третья жена, которая в свое время ради купца даже согласилась принять ислам и успела родить ему двух чудесных сыновей, на что так и не сподобились первые две. Араб уже представлял восторг долгожданной встречи, нежные объятия и прочее, но мечты бесцеремонно прервал монгольский разъезд, встретивший его поезд.

Так и получилось, что в столицу великих богдыханов[148] он приехал уже лазутчиком со спрятанной в укромном месте деревянной пайцзой. Шпионил на совесть и даже дважды отличился, после чего ему вначале поменяли деревянную пайцзу на серебряную, а ее на золотую. Узнав, что Ибн аль-Рашид собрался в Среднюю Азию, в государство хорезмшахов, Чингисхан не стал препятствовать и даже дал десять своих верблюдов с награбленным добром, поручив продать все это с выгодой.

— Скоро от цветущих городов Мавераннагра[149] останется лишь пепел и руины, а в реках вместо воды будет течь кровь, — уныло предсказал араб будущее страны, закрыл лицо руками и стал печально раскачиваться на лавке, продолжая выжимать из себя отрывистые слова: — Это кара всемилостивейшего[150] за то, что мы нарушаем заповеди его пророка. Чингис называет себя покорителем вселенной, и это правда. Когда я сказал ему, что собираюсь оттуда поехать еще и на Русь, чтобы он не подумал худого в связи с моей задержкой и не повелел убить мою семью, то надеялся, что хоть у вас мне не придется все выспрашивать и вынюхивать. Зачем ему земля, которая лежит так далеко от его владений? Но он сказал мне: «Хоп. Приедешь и все расскажешь. Я не знаю, захочу ли пойти туда, но, если пойду, я все должен знать задолго до похода». Вам не устоять против него. Никому не устоять, и мне негде будет укрыться от его гнева. Лучше убей меня ты — это будет не так больно. За то, что у меня отняли пайцзу, он все равно меня убьет.