Оставалось одно — вновь сработать на упреждение.

Константин направился к Пудовке, на ходу проворно извлекая платок. Князь еще успел порадоваться, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы во всех его штанах сделали карманы. Ерунда, конечно, но постоянно лазить в калиту, висящую на поясе, то бишь в средневековую борсетку, ему было как-то несподручно. Опять-таки в эти времена она была значительно более громоздкой и неудобной, чем в двадцатом веке, — замучаешься ковыряться. Да и непривычен был к борсеткам бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки гораздо проще. Вот ныне он и пригодился.

Подойдя, он присел рядом на корточки, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.

— Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, — как-то беспомощно улыбнулась очнувшаяся от оцепенения кузнечиха и жалобно, почти по-детски протянула: — За что он меня так-то?

— Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, — нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. — Не держи на него зла, но лучше… пожалей.

— Пожалеть?! Его?! — изумленно уставилась на князя кузнечиха.

— Его, — подтвердил Константин. — Ему ведь за все содеянное скоро ответ перед богом придется держать за все свои злодеяния. Вот и представь, какие муки ему вседержитель уготовит. — И он мягко добавил: — А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.

— Я прибрала, — послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. — Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, — повинилась она.

Константин понимающе кивнул и подманил к себе из толпы пеньковскую бабу, которая недавно горячо обвиняла Грушу и Басыню. Предстояло вынести им обоим вместе со Спехом приговор, и он решил предварительно удалить чересчур пристрастную свидетельницу. Вместе с нею подозвал и еще одну молодку из самых языкатых, поручив им обеим не просто довести кузнечиху до самого дома, но и там подсобить бедной женщине.

— Да я эвон, близехонько совсем живу, — попыталась отказаться она и даже указала на свой дом, который и впрямь стоял недалече, на самой околице, в какой-то сотне метров от них.

Константин прищурился, разглядывая.

— Ишь ты. Прямо не изба, а терем, — похвалил он. — В таком не только тиуну или боярину — князю жить не зазорно.

— Мой Точила в своем художестве все хитрости[53] ведал, потому, когда избу ставил, скупиться не стал, — простодушно пояснила она и застенчиво предложила: — А ежели не зазорно, то, может, и заночуешь в нем? У тиуна нашего домишко, эвон, наполовину сгорел, а в шатре-то зябко, поди.