— Думай допрежь того, как хвастливое слово молвить, — прочел еще одну нотацию Басыня. — Пока еще загляденье ты для одних девок. Для князя же — неуч языкатый, не боле. Ну да, пока Груша болеет, я за тебя всурьез возьмусь.

Спеху оставалось лишь горестно вздохнуть. Лестная рекомендация разваливалась буквально на глазах.

— Крепись, парень, — сочувственно посоветовал князь и поинтересовался: — Тяжелая рука-то, поди, у Басыни?

— Да не тяжельше, чем у Груши, — бодро прокомментировал Спех. — Разве что чаще.

— Ну тогда ничего. Авось тебе не привыкать, — констатировал князь. — А у тебя-то что же? — обратился он к Басыне. — Планы-то никак поменялись? Я так понимаю, что ты остаться надумал, коли пообещал взяться за парня.

— Куда их бросать-то ныне? — вопросом на вопрос ответил тот и пожаловался: — Я и сам — человек ветреный. Вечор так надумал, а поутру, глядишь, уже все переиначить норовлю. Нынче мысль в одну сторону, а к завтрему… Токмо ты, княже, повели, чтоб бронь мою твои людишки возвернули. Особливо сабельку. Она у меня последняя память от побратима.

— Погиб, — понимающе кивнул Константин.

— Помер, — поправил Басыня. — Да ты ведаешь — сам его в последний путь провожал. — И он пояснил: — То я о Ратьше. Он в ту пору хошь и был куда старее меня, но мне как-то в одной из сеч довелось его заслонить. Тогда-то он и одарил меня сабелькой. Опосля разошлись наши стежки-дорожки. Между прочим, из-за тебя.

— Из-за меня?! — удивился Константин.

— Уйти мы засобирались: он, я да еще пяток. Притомились глядеть, яко князья меж собой грызутся. А тут ему тебя твой батюшка поручил, вот он и остался. А за то, что ты его по старому доброму обычаю проводил, церкви не испугавшись, низкий поклон тебе.

И тут Константин вспомнил, где видел этого попика. Ну точно, священник в деревушке Ратьши. Кажется, отец Варфоломей. Правда, тогда он был куда как бойкий на язык, а ныне вроде присмирел — хоть и вякал пару раз, пока он допрашивал черниговских князей, но с прежним поведением никакого сравнения.

А тем временем стоявший на коленях перед богородичной иконой священник тоже недоумевал, отчего так получалось. Стоит князю на него посмотреть, как у него и язык немел, становясь непослушным, и слова в горле застревали. Откуда в нем взялся этот панический страх, который охватывал его всякий раз, стоило ему только заглянуть в глаза Константина? Ведь не было же его еще полгода назад, а что изменилось с той поры? Да ничего.

Хотя нет — изменения произошли. Княжеские глаза. Тогда, летом, они были совсем иные. Пускай гневные, пускай злые, угрожающие, но какие-то… человеческие. Зато теперь из них на отца Варфоломея словно смотрел совсем иной человек — мрачный, суровый, не ведающий пощады… Да полно, человек ли это на него смотрел?! Только сейчас отцу Варфоломею пришло на ум, что непохож был этот взгляд на человеческий. И не только потому, что был он слишком холодный, слишком отчужденный и равнодушный, взирающий ровно как на какую-нибудь букашку. Было там и кое-что еще, чего священник не мог объяснить словами, и в этом «кое-что» и состояло главное отличие князя Константина от всех прочих людей.