В начале ноября 1940 года произошло переселение. Вроде бы ничего особенного. С одной улицы переехали на другую, соседнюю. А по сути – из мира живых в ад. Доктор мечтал о том, чтобы переезд стал маршем несогласия и насмешки над приказами – гротескным карнавальным шествием, в котором дети демонстративно несли бы любимые вещи, игрушки, лампы, горшки с цветами, клетки с птицами, миски, кружки и ночные горшки. Это были только фантазии, рожденные в порыве бессильного гнева. В действительности все наверняка произошло спокойно и без показательных выступлений. За порядком, как обычно, следила пани Стефа. Однако ярость Корчака нашла себе выход.

Немецкие жандармы, расставленные у въездных ворот в еврейский район, под предлогом контроля имущества переселенцев воровали что могли. На этот раз они конфисковали мешки с картофелем, которые везли на фуре. А картофель был тогда величайшим сокровищем. Он давал возможность выжить. Поэтому Доктор только одну ночь проспал в новом помещении на Хлодной. На следующее утро он надел свой офицерский мундир и, как обычно, без повязки, пошел на Театральную площадь к дворцу Бланка, в котором заседали оккупационные административные власти, чтобы сообщить об украденном имуществе. По словам Игоря Неверли, гитлеровский чиновник спросил:

– Почему, собственно, это вас заботит?

– Я врач.

– Прекрасно, лечите польских детей, вы же не еврей.

– Разумеется, еврей.

– Почему же в таком случае ходишь без повязки?!

– Это клеймо, этот знак позора я признать не могу{382}.

Он получил пощечину. Наверняка впервые в жизни. Услышал: «Du verfluchter Jude!»[46] Во всех записях времен Катастрофы повторяется один и тот же мотив шока от первого физического или психологического проявления презрения со стороны гитлеровца. Потом эти унизительные случаи стали учащаться. Начались более страшные дела. Но осталось чувство, что уничтожены все прежние иерархии, нарушены границы, попраны принципы. Оскорбленная гордость болит так же сильно, как и израненное тело. А может, даже сильнее. Ведь в Талмуде сказано: «Каждый, кто позорит человека публично, все равно что проливает его кровь»[47].

Корчак был проницательным наблюдателем и видел, что тактика гитлеровцев направлена на то, чтобы лишить преследуемых достоинства и чести – знаков принадлежности к человечеству. Но он не собирался смиренно покоряться им. Верный своей анархичной натуре, он начал борьбу за суверенитет. Поэтому и отказался носить повязку. В битком набитом оккупантами дворце Бланка старый, слабый, беззащитный человек вышел сразиться с врагом один на один. И выиграл первую схватку. Его не застрелили на месте. Посадили в Павяк.