Воспитанников было около двухсот, но в заметках Доктора упомянуто лишь несколько имен и фамилий: в мае в изоляторе лежали шестеро пациентов: «Монюсь-младший (Монюсей у нас четверо), потом Альберт, Ежик. С другой стороны, у стенки, – Фелюня, Геня и Ханечка». Геня, девочка с больными легкими, ссорилась с Ханечкой, у которой был пневмоторакс. Фелюня сильно кашляла. У Регинки была erythema nodosum – воспаление кожи и подкожно-жировой клетчатки. О младшем Монюсе, об остальных трех Монюсях, о Ежике, о Марыльке, которая расхворалась в июле, ничего не известно.
Зигмусь, Сэми, Абраша, Ханка, Аронек подписались под письмом к ксендзу – просьбой разрешить им гулять в костельном саду, потому что жители Дома истосковались по воздуху и зелени. Якуб написал поэму о Моисее. Марцелий, Шлама, Шимонек, Натек, Метек, Леон, Шмулек, Абусь вели дневники. Рита решила, что больше не будет воровать. Мендельку Надановскому ночью приснилось что-то страшное. Доктор забрал его к себе в кровать и сделал в своих записях пометку о ночном визите. Благодаря этому мы знаем, что когда-то жил на свете Менделек с глазами будто черные бусинки.
Они до самого конца знали, что их любят. Хелена Меренгольц, сотрудница «Центоса», побывавшая с пятилетним племянником на одном из кукольных спектаклей, что устраивались в Доме сирот, запомнила свои впечатления:
В зале множество малышей, но есть и старшие дети, много голодных и замерзших <…>. Старый Доктор рассказывает сказки. В зале тишина, слушатели сидят неподвижно, рассказчик говорит почти шепотом, каждое слово долетает до последнего ряда (микрофон явно никому не нужен) <…>. В этом есть что-то непонятное: дети забыли о голоде и холоде. Один только Корчак мог утолить их голод поэзией, а не хлебом, согреть их не углем, а полным жизни воображением, юмором, смехом и слезами{405}.
В зале множество малышей, но есть и старшие дети, много голодных и замерзших <…>. Старый Доктор рассказывает сказки. В зале тишина, слушатели сидят неподвижно, рассказчик говорит почти шепотом, каждое слово долетает до последнего ряда (микрофон явно никому не нужен) <…>. В этом есть что-то непонятное: дети забыли о голоде и холоде. Один только Корчак мог утолить их голод поэзией, а не хлебом, согреть их не углем, а полным жизни воображением, юмором, смехом и слезами{405}.
Мария Чапская писала:
Поздней осенью 1941 года я по чужому пропуску пробралась в гетто и пришла на улицу Сенную, 16 <…>. Отыскала Корчака в канцелярии учреждения. За дверью стояла очередь детей, ожидающих, когда им выдадут новые книги. Как всегда, меня поразило сосредоточенное и не по годам серьезное выражение на их личиках. <…> Доктор устраивал так, чтобы они не слишком болезненно ощущали переезд и жизнь в отрезанном от мира гетто, чтобы они были поглощены внутренней жизнью учреждения. «Например, сейчас, – говорил он, – дети готовят представление к праздникам и вкладывают в постановку и репетиции пьесы всю свою изобретательность». <…> Я думала, что эти дети, дети из Дома сирот, жили всегда несколько в стороне от жизни… вне действительности. Эта изоляция, за которую Корчака упрекали, – сейчас, быть может, им на пользу{406}.