В море одиночества
В море одиночества
В начале сентября 1941 года по улочке города Чистополя шел Георгий Эфрон. “Юный, стройный, с высоко вскинутой головой и прищуренными глазами”.986 Под ногами вместо привычного ему тротуара – деревянные мостки. Вокруг вместо пышных османовских зданий Парижа, вместо помпезных сталинских домов Москвы – деревянные домики “с мезонинами и затейливыми резными наличниками окон, с розетками тесовых ворот”. Бабы стоят в очереди у водопроводной колонки. Дети спустили на водную гладь громадной лужи “самодельный плотик”. Мур шел и будто не замечал всей этой русской экзотики. За ним наблюдали две женщины, с которыми он только что попрощался, – Наталья Соколова и Жанна Гаузнер. Последняя “с каким-то печальным недоумением” сказала: “Европеец, а вон куда занесло… И один. Совсем один”.987 Жанна, дочь Веры Инбер, сама была настоящей парижанкой. Выросла во Франции и только в двадцатилетнем возрасте приехала в Москву. В Муре она узнала настоящего европейца.
В самом деле один, в чужой стране (он всё больше понимал, что в чужой). И никого рядом. Мур давно был взрослым, но всё же привык к материнской заботе, надоедливой и родной. Ему было скучно гулять с Цветаевой, ходить в гости к ее друзьям и знакомым, он всё чаще отказывался появляться с нею на людях, а если и приходил в гости, то сидел “как волк на аркане”.
Цветаева иногда брала Мура за руку, как “берут маленьких детей, когда хотят увести от опасности”. Смотрелось это странно, ведь Мур был значительно выше и крупнее ее. А иногда она сама “опиралась на его большую руку, словно искала поддержки”.988 Но в Елабуге, видимо, он ей в этой поддержке отказал. А теперь и его уже некому было взять за руку.
За год до смерти Цветаевой Мур записал в дневнике: “Я решил теперь твердо встать на позиции эгоизма”.989 Так что был он эгоистом не только “тяжелым”, но и принципиальным. И вот теперь он оказался в мире, где подавляющему большинству людей не было до него дела. С этого времени он всё чаще пишет о семье, думает, мечтает, вспоминает. Тема для него болезненная. Еще летом, скучая на даче Кочетковых, он рассуждал о распаде своей семьи. Распад, считал Мур, начался еще в Париже с разногласий между матерью и сестрой, когда Аля ушла из дома, стала жить отдельно, а потом и вовсе переехала в СССР. Но распад Мур видит и “в антагонизме матери и отца”. “Семьи не было, был ничем не связанный коллектив”.990 И все-таки тогда, летом, Мур был не прав: семья существовала, пока жива была Цветаева, пока они с Муром отправляли посылки Але и носили передачи Сергею Яковлевичу. Не видели его, но знали, что он жив, что находится с ними в одном городе, пусть и за тюремной стеной. Когда Мур подрос и стал носить отцовский пиджак и брюки, он не просто пополнил свой гардероб: “Я рад носить его вещи – какая-то этим образом устанавливается связь с ним”991, – признавался себе Георгий Эфрон.