Даже удивительно, что умный, начитанный, ироничный Мур писал стихи, не только откровенно слабые (поэтический талант и начитанность, интеллект прямо не связаны), но очень наивные. Впрочем, сам Мур называл свои опыты всего лишь “пробами пера”, не думая об их публикации. Его проза гораздо лучше и умнее. Когда только открылся доступ к архиву Георгия Эфрона, Мария Белкина прочитала и оценила его литературные опыты. Оценила невысоко: “Всё это слабые, подражательные вещи. Не повесть и не рассказ, а только наброски, какие-то неумелые записи с чужого голоса. В письмах своих Мур куда более интересен и самобытен. А тут он пытается писать о том, чего он не знает, о чем прочел у французов, да и по языку это скорее похоже на переводы с французского”.¹²¹³ Возможно, “Записки сумасшедшего”, “Из записок парижанина”, “В полдень”, “Однажды осенью” Мур и в самом деле сочинял на французском, мысленно переводя затем на русский. Но Белкина слишком строга к Муру. Все-таки автору этих текстов всего семнадцать – восемнадцать лет, для прозаика возраст юниорский. К тому же мальчик пишет как раз о том, что знает великолепно: о Париже 1937–1939 годов, о золотом времени, когда Мур был действительно счастлив.

У Георгия был замысел написать историю своей семьи, Эфронов и Цветаевых. Он даже начал собирать материал к этой книге. Если б суждено ему было дожить хотя бы до шестидесятых-семидесятых, он мог бы без купюр напечатать свою книгу на Западе. Там она стала бы бестселлером. В восьмидесятые годы он издал бы ее в Советском Союзе. Тиражи в сотни тысяч экземпляров были бы ему обеспечены.

Впрочем, Георгий Эфрон был достаточно умен и скромен, чтобы критически относиться к своему сочинительству. Хорошо бы стать писателем, но до этого еще очень далеко: “Прочь глупые мечты, порождающие ипохондриков и неудачников. Нужно уметь СОРАЗМЕРЯТЬ. Конечно, нужно знать и реальные возможности, не преувеличивать и не преуменьшать их. Надо жить опять-таки «по лестнице» – ведь сразу площадки 8-го этажа не достигнешь. <…> Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем”.¹²¹⁴ Когда же он подал заявление в Литературный институт и приложил к нему несколько своих прозаических опытов, то сопроводил их такой характеристикой: “Прежде всего я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так внутренне обязательно, как переводить”.¹²¹⁵ До того времени, когда издание “Истории современной французской литературы” (еще не написанной, а только задуманной) или биография Цветаевой и Эфронов принесут деньги, еще дожить надо. Путь в гуманитарную науку долог. А работа переводчика позволяла прилично жить. Мур это знал и сделал свой выбор: “…вероятно, моей основной профессией будет профессия переводчика. Я это дело люблю и уважаю, оно меня будет кормить”¹²¹⁶, – писал он Але. Параллельно Мур собирался “писать свое”. Но чем было бы это “свое”? Стал бы Мур настоящим прозаиком или всё же филологом? А может быть, преуспел бы в жанре художественного исследования, соединив науку с литературой? Знания Мура уже были фундаментальными. Способности, пожалуй, только начинали раскрываться. Зачем же ему понадобился Литинститут?