Днем мы побывали с Кудашевым у начальника штаба ген[ерала] Янушкевича и генерал-квартирмейстера Данилова. Я знал раньше и того и другого, мне приходилось иметь с обоими деловые отношения.

Янушкевич заменил Жилинского на месте начальника Генерального штаба весной 1914 года{112}, т[о] е[сть] всего за несколько месяцев до начала войны. Раньше того он был начальником Академии Генерального штаба. Он выдвинулся и сделал блестящую карьеру, как я думаю, совершенно случайно, понравившись Государю, когда встречался с ним на полковых праздниках. Если он чем мог понравиться, то это вкрадчивой готовностью к услугам (качество, благодаря коему у нас были министрами и Сухомлинов и Маклаков). Великий князь Николай Михайлович прозвал его «дамой, приятной во всех отношениях». Впрочем, достигнув власти, Янушкевич остался приятен не со всеми. Он необыкновенно ревниво охранял свое положение и все подступы к великому князю. Великий князь видимо сам строго держался правила никакого дела и лица не пропускать, минуя Янушкевича. По существу нельзя было ничего возразить против правильности такого порядка ведения дела. Единственным, но существенным возражением была личность самого Янушкевича. В военных делах, по-видимому, он был совершенно несведущ, а в общих вопросах обнаруживал несомненную ограниченность и узость кругозора. По отношению к союзникам он применял упрощенные мерки. В его глазах англичане и французы были просто «мошенники, перелагавшие на нас всю тяжесть войны». Он мне так прямо и сказал теперь в Ставке. Наше министерство во главе с Сазоновым он ненавидел. Это было взаимно и не способствовало пользе дела и объединению взглядов и целей.

Едучи в Ставку, я был озабочен одним вопросом, который хотел выяснить. Я слышал, что в Одессу был послан старый генерал барон Каульбарс с поручением сформировать себе штаб и начать изучение и подготовку возможного похода на Константинополь, с тем чтобы стать во главе отряда, который будет для этого предназначен. О Каульбарсе я слышал как о человеке, сохранившем до старости лет юношески смелую отвагу, но в то же время ограниченном. Весь вопрос о нашем участии во взятии Константинополя казался мне столь мало разработанным и столь легковесно обсуждаемым, не говоря уже о том, что я не представлял себе, как могут у меня сложиться деловые отношения с таким самодуром, если Константинополь был бы взят. Но как касаться столь щекотливого вопроса с военными при их болезненно ревнивом отношении ко всему? я подошел с националистической струны, сказал Янушкевичу, что в силу моих разносторонних общественных связей мог проверить настроения в самых различных слоях общества и всюду убедился, что вопрос Константинополя и проливов считается самым ценным для нас в этой войне. Поэтому мне казалось существенным подходить с особой осторожностью к выбору лиц, коим будет поручено осуществление великой исторической нашей задачи. Что же скажут в России, если Константинополь поручено будет брать немцу барону Каульбарсу? Разве не довольно другого немца адмирала Эбергарда, которого в силу только его фамилии уже упрекают в измене? Мои слова произвели неожиданное для меня впечатление. Янушкевич стал уговаривать меня, расписывая качества Каульбарса (который, кстати сказать, чуть ли не был с ним в свойстве). Между прочим, думая, что для меня это послужит важным аргументом, он сказал мне, что Каульбарс наверное легко согласится пускать меня первым подходить к кресту. – я стоял на своем.