Пашич приехал на его похороны во Вранью, а оттуда заехал в Кральево, по общей просьбе нас, посланников. Он поражал своей бодростью и спокойствием. Глядя на него, можно было понять влияние, которое он оказывал на окружающих и Верховную команду, заражая их своей непоколебимой верой в торжество правого дела. Оставшись с ним наедине, я откровенно поставил ему вопрос, как смотрит он на опасное настроение и ропот в населении и на толки об отдельном мире. Пашич, не обинуясь, ответил мне, что если Сербию должна постигнуть участь Бельгии, то и в этом случае лучше все перетерпеть, но не сдаваться, чтобы потом воскреснуть. Лично его всего больше беспокоили колебания Англии относительно присылки войск в Салоники. Эти колебания и нерешительность были действительно роковым недугом не только англичан, но и вообще союзников во всем, что касалось балканских дел.

Как ни крепки были нервы Пашича, однако и он дрогнул. Два дня спустя после того, как он посетил нас, все правительство прибыло в Кральево, но на самый короткий срок, не считая возможным там долго задерживаться. Пашич как-то весь осунулся, похудел. Он все цеплялся за надежду, что союзники помогут отвоевать Скоплье и произойдет соединение с ними сербской армии. Критическое военное положение осложнилось еще угрозой острого продовольственного кризиса. Все хлебные запасы были сосредоточены в местностях или уже занятых, или непосредственно угрожаемых неприятелем. В Кральеве был мягкий умеренный климат, и все же осенняя погода и ненастье давали себя чувствовать. Вся страна превратилась в массу кочующих беженцев, которые не находили себе ни крова, ни пищи. Пашич просил союзников заготовить склады продовольствия как в Салониках, куда он не терял надежды, что прорвется армия, так и в Дураццо[209], если бы пришлось базироваться на Албанию.

Я получал самые скудные сведения о том, что полагают предпринять союзники. Редкие телеграммы из Петрограда не давали мне почти никаких данных. Мне говорили, что я должен поддерживать в сербах решимость бороться до конца, что союзники принимают «все меры к тому, чтобы возможно безотлагательно прийти на помощь Сербии», но в чем заключаются эти меры, было мне неизвестно и совершенно неясно.

Наступали жуткие дни. В один из мглистых сырых вечеров небо вдруг зажглось каким-то зловещим заревом, которое осветило весь город. Я вышел на улицу посмотреть, в чем дело. Близ вокзала горели баки с бензином для автомобилей. Пожар произошел, по-видимому, вследствие поджога. Можно было подозревать, что виновниками был кто-нибудь из военнопленных, за которыми был самый слабый надзор. Я не говорю об австро-венгерских офицерах. Их было, помнится, свыше 600 человек. Когда наступила опасность, их отправили из Ниша в Дураццо, а оттуда – в Италию. Что касается пленных нижних чинов, то их направили на различные дороги, по пути отступления, дабы чинить их и по возможности приводить в порядок. Они обыкновенно находились под началом какого-нибудь старика-ополченца, «чичи». С каждым днем становилось труднее кормить их. Многие из них бежали к своим; те, которые оставались и направлялись в Албанию, умирали массами на пути от холода и лишений.