Постепенно до нас доходили слухи о том, как произошло занятие Ниша болгарами. Дня три город никем не был занят. Сербы ушли, а болгары еще не входили. В это время было немало грабежей. Опасаясь насилий со стороны болгар, епископ Досифей вышел им навстречу в облачении. Как говорят, болгарский военачальник сошел с коня и подошел к нему под благословенье. Все обошлось на первых порах мирно, но дня через два епископа увезли в Болгарию и поместили в монастырь близ Филиппополя[210] вместе с верным ему дьяконом. Год спустя епископ написал открытое письмо Штрандтману в Рим, посылая мне поклон. Вот и все, что я о нем знаю пока[211]. Сам же не решился писать, чтобы не повредить ему.

Путь от Кральева в Рашку был чрезвычайно живописный, между гор. Дороги в пределах старой Сербии были вполне удовлетворительны. По пути мы все время опережали и встречались с пестрой толпой беженцев всех возрастов, положений и национальностей. Мамулов, сидевший со мной и знавший положительно всех в Сербии, поминутно здоровался и называл мне попадавшихся на пути. Тут были депутаты скупщины, чиновники, священники, учителя, купцы, крестьяне; кто – верхом, кто – в повозке на волах, а большая часть – пешком. Тут же шли французские доктора, английские суфражистки, в большом числе работавшие в разных медицинских и питательных отрядах; тут же шагал адмирал Трубридж – тот самый, который в свое время пропустил «Гебен», а потом был послан в Белград для поставки минных заграждений на Дунае. С ним шли моряки. Наши доктора и сестры, славянские беженцы из Австрии, в начале войны перекочевавшие в Сербию. Воздух оглашался говором и криками на всех языках и наречиях. В пути все были объединены общими впечатлениями и переживаниями, но на стоянках каждый норовил перехитрить другого, чтобы добиться ночлега и перехватить какую-нибудь пищу.

Рашка был крошечный городишко, вроде ласточкина гнезда, прилепившегося к подножию горы. Мне с Мамуловым и Сукиным отвели помещение в квартире молодой миловидной сербки. Муж ее был в армии. Сама она была уроженкой из Боснии и, следовательно, восприняла отчасти австрийскую культуру, хотя и ненавидела швабов. Квартирка ее сверкала чистотой, и утром она нам дала настоящий венский кофе со сливками, какого я давно не пивал. Она видимо старалась принять нас со всем радушием, как можно лучше. На кровати для меня было постелено кружевное белье, которое стелется у сербов только в брачную ночь, а потом подается только в самых редких случаях гостям. Я боялся измять все эти кружева, но мне сказали, что я обижу хозяйку, если постелю свое белье. Ей видимо было приятно хлопотать и угощать нас. Раньше кофе, чуть мы проснулись, нам по сербскому обычаю было подано варенье с водой. Варенье было чудное, и наша милая хозяйка, когда мы уезжали, чуть не силой заставила нас взять две банки, «чтобы швабам не досталось». А когда я ее детишкам дал по золотому на игрушки, она покраснела как рак от мысли, что я хочу заплатить ей за гостеприимство.