Теперь, въезжая в Митровицу, я прежде всего мог заметить, что архитектурный вид города остался без перемен. Прибавилась только новая громадная каменная казарма, выстроенная младотурками незадолго до балканской войны. Те же самые турецкие дома с деревянными решетками в окнах и пузатым вторым этажом, те же узкие грязные улицы с открытыми лавками. В них безмятежно сидели старые турки в белых чалмах. Все так же с ленивой важностью, невозмутимые, они пили кофе и курили трубки, мало заботясь о покупателях и о продаже своего товара, все так же бесстрастно смотрели они на шум и суету, которая творилась вокруг них. Но этим и ограничивалось сходство новой Митровицы со старой.

Прежние господа положения сменились новыми. Я не узнал гордых арнаутов. Куда делись эти молодцы, щеголявшие своими кинжалами, пистолетами и винтовкой? Как потухли их взоры, сверкавшие мрачным пламенем, как поникли их головы! Неужели этой скромной поступью идет вчерашний грозный хозяин и властелин?

Вся эта перемена была достигнута не только завоеванием края у турок, но и суровым беспощадным подавлением албанского восстания после войны, когда целые селения почти поголовно исчезали с лица земли, и пощады не давалось иногда даже детям. Странно было теперь видеть арнаутов, чинящих дорогу под наблюдением прикрикивающего на них старого досмотрщика-серба.

Митровица быстро заполнилась беженцами и солдатами. Порой было трудно протесниться по улице. Мне отвели помещение в доме, где когда-то жил первый русский консул в Митровице Щербина, убитый в двух шагах от города арнаутом, ибо его соотечественники не хотели допустить, чтобы русский консул жил в их Митровице и мешал им расправляться с сербами. Хозяин моего дома был серб, чтивший память покойного Щербины. Помещение, мне отведенное, было довольно просторно, но видно было, что это уже не старая Сербия. Чистоты, которая приятно радовала меня в Кральеве и Рашке, здесь не было. Пришлось принять радикальные меры, чтобы как-нибудь отгородиться от клопов. Они были во всех жилых комнатах. Поэтому я устроился в зале, куда сам хозяин никогда не входил и где по стенам висели портреты Государя и королевы Виктории и стояли венские стулья, дополнявшие европейские просвещенные вкусы хозяина. Зато печей не было, и я первым делом озаботился постановкой железной печи, которую по счастью удалось найти в какой-то лавчонке. Хуже обстояло дело с питанием. Для дипломатов и более чистой публики был отведен лучший «ресторан» в городе, носивший гордое название «Хотел Бристол». Это были две низкие темные комнаты, какие могли бы быть в трактире какого-нибудь небогатого села. Неизменным блюдом было «свинско печение»[214]. Все это было жирно, грязно и неприятно. Подавал какой-то запасной солдат, который разрывался на части, никуда не поспевая на крики: «Войниче!»[215], которыми его призывали. Кончилось тем, что, обидевшись на какого-то озлобленного посетителя, этот «войниче» отказался служить и был заменен мальчишкой, так что стало еще хуже. Приходилось мириться, и, чтобы чем-нибудь скрасить нашу ужасную пищу, я приносил с собой шампанское, несколько бутылок которого я захватил из своего погреба в Нише.