Мы сидели в ярко освещенной кают-компании, забрызганные грязью, измученные. На море был шторм. Пароход сильно качало. Вот, наконец, мы тронулись. В последние раз в иллюминаторе перед нами мелькнули огоньки Медуи. Мы поплыли в Бриндизи. Но потом? Куда дальше? Мы этого не знали. Не было еще решено окончательно – в Бизерте, во Франции или на Корфу будет место реорганизации сербской армии[225]. И тут нам предстала вся необычайность этого путешествия. Мы покидали берега Албании, оставляя за собой далеко Сербию. Тут были министры, генералы, командовавшие армиями, представители держав. Это было начало исхода целого народа, который не переставал верить в свою звезду, которая вернет его в обетованную землю. Я чувствовал себя свидетелем великой исторической драмы, одного из самых трагических ее эпизодов. Маринкович[226] заговорил первый.
– Что, если б год тому назад какой-нибудь романист изобразил подобные приключения, разве не сказали бы, что он отошел от всякой правдоподобности в своем рассказе,
Я сидел рядом с Пашичем. Он тоже был погружен в думы. И хотя ему было за 70 лет, хотя ему следовало быть более утомленным, чем всем нам, он сохранял свою бодрость. На минуту он остановился на пережитом.
– Да, мы все потеряли, – сказал он, – только образ Сербии сохранили.
Слова, какие бывают при падении занавеса на сцене, когда кончается большой акт драмы. Но говорил их не актер, а человек, их выстрадавший, вождь, увлекший свой народ за этим образом родины, который оставался для него святым, чистым, как маяк, освещавший весь пройденный путь и то, что только еще брезжилось впереди…
Глава XIX
Глава XIX
Наш пароход шел тихим ходом, ему приходилось все время делать зигзаги из опасения подводных лодок. В Бриндизи мы пришли 2 января около 5 ч[асов] дня. Пароход ошвартовался на пристани. Среди встретивших нас была жена Пашича. Это была добрейшая женщина, благоговевшая и трепетавшая перед своим мужем. Было приятно видеть встречу этих двух милых стариков.
В этот же вечер мы, посланники, выехали в Рим. Сербские министры остались в Бриндизи, с тем чтобы прямо оттуда ехать на Корфу, куда, как мы узнали, будет направлена сербская армия. Какое-то особое радостное, я бы сказал – молодое чувство испытывалось нами, когда мы сошли на берег и почувствовали осязательно, что все пережитое позади, что мы снова в условиях цивилизации и безопасности, чего так давно не испытывали. Было приятно сидеть на грязном вокзале, ждать поезда.
Нам предстояла пересадка в Бари. Мы с Мамуловым воспользовались ею, чтобы заехать в великолепное подворье, только что выстроенное Палестинским обществом и не совсем еще отделанное. Я нашел там старого своего знакомого, бывшего регента хора посольской церкви в Константинополе, а теперь настоятеля русского храма в Бари, отца Кулакова. И он и вся его семья встретили меня как родного, не знали, как усадить и угостить, вспомнили старые времена в Константинополе. Как был приятен этот радушный прием в милой русской семье. Как будто первая встреча с родиной, по которой мы стосковались. Мы покинули Бари с твердой надеждой вернуться перед возвращением в Россию, чтобы поклониться мощам св. угодника Николая.