Говоря же о катарсисе, Гегель замечает, что это понятие проистекает из анализа трагического конфликта, воплощаемого прежде всего в трагедии. «Изначальный трагизм, – пишет Гегель, – состоит именно в том, что в такой коллизии обе стороны противоположности, взятые в отдельности, оправданы, однако достигнуть истинного положительного смысла своих целей и характеров они могут, лишь отрицая другую столь же правомерную силу и нарушая ее целостность, а потому они в такой же мере оказываются виновными именно благодаря своей нравственности» [12, 575-576]. При этом Гегель решительно отметает, ссылаясь на самого Аристотеля, трактовку катарсиса как психологического очищения посредством чувств страха и сострадания. «Мы должны, – подчеркивает он, – придерживаться не просто чувства страха и сострадания, а принципа того содержания, художественное явление которого призвано очищать эти чувства» [12, 577].

Нельзя не признать основательность такого подхода к осмыслению катарсиса, который попадает теперь в границы логизированных понятий и определяется через аналитическое исследование художественного с о д е р ж а н и я данного произведения искусства. Гегель убедительно обосновывает свою позицию. Он пишет: «У сострадания, как и у страха, предметы двоякого рода. Первый касается обыкновенной растроганности, т.е. сопереживания несчастий и страданий других людей, ощущаемых как нечто конечное и негативное. Особенно мещанки всегда готовы к такому сожалению. Но великий и благородный человек не нуждается в подобном сожалении и сострадании. Ибо поскольку на первый план выдвигается негативность несчастья, нечто ничтожное, что унижает несчастного. Подлинное же сострадание, напротив, есть сопереживание нравственной оправданности страдающего со всем тем положительным и субстанциональным, что должно быть заключено в нем. Такой вид сострадания не могут внушить нам негодяи и подлецы. Если поэтому трагический характер, внушавший нам страх перед мощью нарушенной нравственности, в несчастье своем должен вызвать у нас трагическое сопереживание, то он в самом себе должен быть содержательным и значительным… Поэтому над простым страхом и трагическим сопереживанием поднимается чувство примирения… Таким образом, в трагедии через примирение выходит победительницей вечная субстанциональность, которая в борющейся индивидуальности устраняет только ее ложную односторонность, положительное же содержание ее устремлений представляет как нечто подлежащее сохранению в его утвердительном опосредствовании, уже не расколотым более…» [12, 577-578]