Герой почти всей русской литературы позапрошлого столетия испытывал недостаток своего бытия – как внешнего, социально определенного, так и внутреннего – в том, что он не чувствовал себя включенным в течение иной, всеобщей жизни. Жизни прежде всего громадного слоя низового народа, которая незаметно для него самого, почти растительно, протекала где-то под спудом, чудесным образом питая все остальные формы общественного бытия. И потребность в этой «включенности», причастности к генеральным нормам жизни определяет духовность почти всех героев из высших слоев общества русской классической литературы.

Заметим, что эта тема была одной из главнейших для Андрея Платонова, близкого в решении проблемы народа к Шолохову. Он выразительно сформулировал ее в статьях о Пушкине: «Пушкин угадал и поэтически выразил «тайну» народа, бережно хранимую им… Тайна эта заключается в том, что бедному человеку – крепостному рабу, городскому простолюдину, мелкому служащему чиновнику, обездоленной женщине – нельзя жить на свете: и голодно, и болезненно, и безнадежно, и уныло, – но люди живут, обреченные не сдаются; больше того: массы людей, стушеванные фантасмагорическим обманчивым покровом истории, то таинственное, безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование, – все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития» [14, 31]. И еще больше усиливал эту мысль в другом месте: «Пушкин понимал, что народ (в широком смысле: от Татьяны Лариной до цыган и нищих, поющих в ограде Святогорского монастыря), народ живет особой, самостоятельной жизнью… Народ обладает своими скрытыми, «секретными» средствами для писания собственной души и для спасения жизни от потребления “высшими” людьми» [14, 193].

Историческое решение проблемы народа в русском искусстве, формирование нового типа народности выпало на долю русского искусства, русской литературы ХХ века. Заметим, что автор не говорит о «решении» данной проблемы в социологически-примитивном смысле, в духе советской догматической критики. Расширение реальной базы искусства и литературы происходит в советскую эпоху не только по отношению к генезису их авторов, к появлению писателей из народа, но в изменении самих эстетических парадигм этого искусства, когда внимание этой литературы связано с принципиально более широким кругом эстетических реакций, оценок, героев, самого языка. Об этом говорил Б. Пастернак в дискуссиях 30-х годов, оценивая эту новую литературу и тех литераторов, которые в принципе эстетически были ему чужды. Вместе с тем у него была и внутренняя необходимость их понять. Это составляло значительную часть искусствоведческой рефлексии поэта. Это приводило к внешне парадоксальным оценкам, к примеру, Демьяна Бедного, что это, якобы, «Ганс Сакс» нашего времени». Вопрос заключался для Пастернака даже не в Демьяне Бедном, но в потребности той ответственной («толстовской») линии русской культуры, к которой он безусловно принадлежал, осмыслить наступившую новую литературную эпоху и ее новых ее авторов.