Среди этих новых авторов одно из главных мест принадлежало, безусловно, Шолохову. Шолоховский мир при всей его исполненности высокой трагической нотой, нашедшей выражение и в судьбах героев, и в интонации повествования автора о тех или иных поворотах в жизни персонажей и целого народа, содержит в себе ощущение великого единства бытия народа и торжества жизни как таковой. Художественное мироздание Шолохова принципиально непротиворечиво, поскольку в нем и судьба отдельного человека, и трагические испытания междуусобной братоубийственной войной внутри народа, и темные стороны самой человеческой природы не в силах даже поколебать главную, все обнимающую и все покоряющую мысль писателя о побеждающем начале жизни, о ее торжестве.
Самые трагические главы четвертой книги «Тихого Дона» начинаются с изображения весны, ее хода по земле. Ранней весною прозвучала трагическая исповедь Андрея Соколова, Жизнь природы является постоянной спутницей шолоховских героев «Поднятой целины», глав из романа «Они сражались за Родину». Но каковы философско-эстетические предпосылки подобного изображения жизни, какое отношение они имеют к катарсису?
Шолохов изобразил свой народ в момент всемирно-исторической значимости: снятия многовекового отчуждения от всеобщей жизни (понимаемой как подлинный идеал жизни), который включил в себя и социальную ломку, и исторические потрясения, и психологическое раскрытие. По-прежнему человек из народа близок природе и един с нею, но и здесь, как отмечали исследователи, у Шолохова возникает система «двойного уподобления» человека и природы, ибо человек ушел от своего мифологического, нерасчлененного единства с природой и понимает ее более отчетливо и осознанно. Шолоховский человек отчуждает природу, так как он вступает в отношения нового порядка – социальные и исторические, выступая субъектом этой неизведанной для себя общественной жизни.
Справедливо отмечалось в литературе, что эпическое начало у Шолохова теснейшим образом увязано с трагическим. Высокое единство эпического и трагического присуще «Тихому Дону», бесспорно, центральному произведению художника. Также бесспорно, что финал эпопеи представляет собой один из высочайших образцов катарсиса во всей истории мировой литературы.
– «Григорий подошел к спуску, – задыхаясь, хрипло окликнул сына:
– Мишенька!.. Сынок!..
Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал (выделено нами –
Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, – сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово: – Сынок… сынок…