В самой общей форме к а т а р с и с у Шолохова – особенно отчетливо это видится в «Тихом Доне» – это диалектическое разрешение противоречий между всеобщим и частным началами жизни, между целым и единичным, субъективным и объективным. Трагическое очищение совершается в романе через воссоздание в эпически целостной форме нового жизненного идеала. В этом идеале уже нет места представлению о человеке как неком природном совершенстве. Напротив, человек мыслится и показывается именно как существо несовершенное по причине своего отчуждения от прежнего природно-родового состояния и первоначального развертывания своей исторической перспективы и активности. Эта историческая активность в своей явной или скрытой форме присуща всем шолоховским героям, – для одних она была уже отжившей, исчерпавшей себя и просто враждебной по отношению к народу, для других она оказалась исторически ложной, и лишь часть из них выразила в ней, этой активности, истинное понимание нерасколотого, целостного бытия народа. Поэтому, как у ни какого другого художника, у Шолохова важен вопрос об и д е а л е в широком смысле: во имя чего созидается в муках эта жизнь? Поэтому-то у Шолохова в каждом эпизоде любого произведения видна перспектива, определяется внутренняя цель, дающая смысл и цену всем этим страданиям и этой крови.

Подлинно античный катарсис представлен в «Судьбе человека». Если герой Достоевского утверждал, что не может быть воздвигнуто здание мировой гармонии, если в его основании будет находиться хотя бы одна слезинка замученного ребенка, то в шолоховском творении ситуация берется намного шире – все соучастники трагического действа преисполнены чистых и выстраданных слез, и речи не может вестись о гармонии в мироздании. Рассказ Шолохова по жанру есть ж и т и е, но еще в большей степени он есть п л а ч. И мера пережитого, испытанного героями, не может быть объята понятием сострадания, – эта мера много выше его, так как она носит глобальный, национально-всеобщий характер.

Катарсические слезы в финале рассказа – это единственно оставшаяся форма примирения слушателя-рассказчика с жизнью, так «исказнившей» миллионы человеческих судеб. А пока идти Андрею Соколову с Ванюшей «по русской земле», а нам, читателям, казниться страхом – что может еще случиться с Ваней и его приемным отцом? И не находя в этом страхе никакого успокоения, вслед за повествователем отдаться освобождающей силе слез катарсического очищения:

– «С тяжелой грустью смотрел я им вслед… Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставании, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное – уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное – не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза…» [8, 557]