Существенна эволюция, какую переживает образ деда Щукаря от первой ко второй книге романа. Объяснение этой эволюции выводит нас к центральным особенностям развития общественного сознания (и культуры) на протяжении почти 30 лет. Не вдаваясь сейчас в детали (это будет предметом анализа ниже), заметим, что во второй книге происходит углубление шолоховского юмора. Можно сказать, что то «очарование человека», о котором гениально повествовал художник в эпопее «Тихий Дон», получает в романе о коллективизации свое дальнейшее развитие, только с другой стороны [4].

Смех Шолохова, выступая во второй книге, на первый взгляд, как бы сам по себе (так казалось целому ряду критиков), со многими отступлениями, разрастающимися в гигантские по объему повествования и монологи деда Щукаря, становится подлинно шекспировским, обнимая собою всё – без исключения – воссоздаваемое в романе. Этот герой становится становится той самой ключевой, многозначно-символической фигурой, убирая которую, или же, пытаясь исключить некоторые ее черты, мы деформируем смысл и идеологическую структуру произведения.

Здесь есть еще один момент. Никто практически не подвергает сомнению авторство М. Шолохова относительно «Поднятой целины» (если не обращать внимания на совсем уж находящиеся за пределами литературы, да и не только ее, суждения, что, якобы, «лучшие куски» в этом романе опять-таки не принадлежат Шолохову). Пусть их! Но обращение к генезису категории комического в «Поднятой целине» любого непредвзятого исследователя, когда через анализ этой категории просвечивает античный культурный пласт, позволяет говорить о таком масштабе писателя, который способен на покорение любых вершин художественности.

Меняется и характер, окрашенность смеха во второй книге. Был прав в своих замечаниях Л. Ершов: «Во второй книге «Поднятой целины» драматическая тональность первой постепенно сменяется трагической. В сложной полифонии романа иначе начинает восприниматься и знаменитый образ деда Шукаря. Весельчак и балагур первой книги переживает существенную эволюцию. Собственно юмористическое и трагифарсовое, что определяло его характер прежде, переходит в трагикомическое. Оттенок горечи, несмешной раздумчивости отныне все чаще пробивается в некогда уморительно-забавных побасенках Щукаря. Если в первом томе дед чаще всего вел «шутейные разговоры», попадая в чисто юмористические передряги, то во второй книге романа функция этого образа значительно переосмысливается. Трагикомические ситуации, сочетание «шутейного» и «сурьезного» с перевесом печального все более выступают на передний план» [5, 267]. Но такое развитие образа Щукаря возможно только в том случае, если в его основе, в эстетическом генотипе лежат, находятся подобные возможности.