Материал для романа Афиногенов собирал в дневнике, руководствуясь установкой на максимальную искренность. Его двойственный замысел — восстановление советского писателя и обновление внутреннего мира советского гражданина — мог успешно осуществиться только в том случае, если тексты Афиногенова верно улавливали сущность разворачивавшейся в нем внутренней борьбы. Он понимал проблемы, которые эта установка на искренность могла породить в условиях чисток и возможного ареста. Эти проблемы затрагивались в уже упоминавшемся протоколе воображаемого допроса. В доказательство серьезной настроенности на самообновление повествователь сообщал следователю, что ведет дневник, в котором фиксирует свой «личный рост и совершенствование».
Следователь. Запискам вашим я не верю. Я. Я и это знал. Следователь. Почему? Я. Потому что, раз человек ждет ареста и ведет записки — ясно надо думать, он ведет их для будущего читателя — следователя и значит там уже и приукрашивает все, как только может, чтобы себя обелить… А прошлые записки, за прошлые годы — так сказать «редактирует» — исправляет, вырезает, вычеркивает… Ведь так вы подумали? Следователь. Так.
Повествователь признавался, что тоже думал об этом и задавался вопросом, не следует ли ему прекратить писать. Речь, таким образом, шла о проблеме искренности во времена жесткого контроля и императивной открытости. Как мог Афиногенов убедительно заявить о своей преданности делу революции, если для этого у него не было ничего, кроме слов, и если истинность этих слов, оцениваемая подозрительным «государственным читателем», должна была предопределить его жизнь или смерть? Знание об этом будущем читателе делало сомнительным самый замысел писать искренно. Но потребность писать, чтобы запомнить внутренний опыт чистки, пересилила подобные сомнения. Принять это решение помогло Афиногенову и осознание того, что НКВД не поверит его записям. Как объяснял его повествователь:
А что касается того, что вы запискам не поверите — так это естественно, так и будет, хотя — конечно, если бы вы в них нашли вредные мысли или даже анекдоты — вы бы тогда им поверили, то есть, с другой стороны, стороны обвинения моего… Но и это понятно. Но вы не верите написанному мной для себя, я это знал, об этом думал, и это сразу мне облегчило решение задачи — да, надо продолжать писать. Потому что, если б я думал, что вы будете верить запискам, то я бы писал как бы для постороннего человека, прощай моя откровенность с самим собой — все равно я бы чувствовал ваш будущий глаз на этих страницах. А раз я знал уже, что вы все равно не поверите ничему и только усмехнетесь, прочтя мною записанное — я сразу избавился от вашего присутствия для меня при работе над дневником и опять стал писать свободно и просто, как раньше, в прошлые годы[483].