В конце 1938 года Афиногенов послал первоначальный вариант своей новой пьесы «Москва, Кремль» Сталину для оценки. На новый, 1939 год он получил от Сталина адресованную «товарищу Афиногенову» записку с извинением за то, что он слишком занят, чтобы прочесть пьесу. Хотя Афиногенова обрадовало, что «снова Его рука пишет мне», сталинская записка, по сути, свидетельствовала о неустойчивости положения драматурга в советском обществе. Сталин признавал его товарищем, но не имел времени прочесть пьесу. Формально Афиногенов был реабилитирован, но не мог надеяться на удачное продолжение карьеры или, по крайней мере, мог надеяться на это не сразу. Как он записывал в дневнике, над ним нависло облако сомнений: коллеги хвалят его пьесу, но «с оговоркой»; «ее принимают к постановке, но только „почти“, и время идет — пьес не ставят». Его заработок за январь 1939 года составил 6 рублей, а за февраль — 20. Когда в том же месяце 170 советских писателей наградили за их достижения, фамилии Афиногенова не было в списке награжденных. Афиногенов не мог добиться постановки другой своей пьесы — «Мать своих детей». Это была уже пятая пьеса драматурга, не принятая советским театром. Раньше, думал он, такие отказы были терпимы. Но в создавшейся ситуации его «иногда уже охватывала усталость». Афиногенова преследовало ощущение, что его произведения никогда не вернутся на сцену[493].

Как и прежде, Афиногенов соотносил свои личные размышления о признании и неудачах с исторической рамкой. Положение изгоя в театральном мире подкрепляло прежние страхи драматурга, что его сметут исторические изменения, происходившие в советском обществе. Молодое поколение, за восхождением которого он следил начиная с середины 1930‐х годов, вступило теперь в самостоятельную политическую и культурную жизнь, занимая места представителей старшего поколения. Призрак этих молодых людей заставлял Афиногенова особенно остро осознавать свой возраст. Да, он возродился в ходе чистки, но не обошлось без жертв: его подъем был «медленным», и он снова чувствовал себя «усталым и больным». Афиногенов, некогда самый молодой из драматургов, беседовавших со Сталиным, теперь вынужден был признать, что младшее поколение опередило его. Дневник Афиногенова в этот период полон тревожных размышлений о том, что он становится все старше, а достижений у него все меньше.

В соответствии со своим убеждением, что только молодость придает человеку силу, энергию и исторический оптимизм, Афиногенов принял логичное, хотя и радикальное решение. Он стал стремиться реализовать себя в ранней смерти. Провозглашая, что обнаружил у себя «безразличие к собственной жизни», он обращался к теме, известной нам из дневника 1937 года; на сей раз, однако, речь не шла о возвращении в жизнь советского коллектива. Наоборот, имелась в виду подготовка к смерти, которая, по его убеждению, должна была произойти достаточно скоро. Он понимал эту смерть не как самоубийство, добровольное «самоизгнание» из советского общества, а как кульминацию исторически детерминированной жизни и способ навсегда остаться молодым. Дневник Афиногенова за 1939 год завершается рядом афоризмов, последний из которых таков: «Тот, кто умер молодым, уже не может состариться — его лицо для нас всегда молодо и прекрасно»[494].