Финк здесь буквально излагал философию воскрешения Николая Федорова. Полагая, что написанное человеком составляет ядро его личности, этот философ выступал за такое государственное устройство, при котором письменные источники будут сохраняться до тех пор, пока развитие науки не сделает возможным физическое воскрешение личности на основании духовной сути ее текстов. Финк разделял с Федоровым и несколькими поколениями русской интеллигенции убеждение, что ядро личности заключено именно в том, что этой личностью написано. Текст является не просто отражением действительности, а самым существом сознания. С точки зрения Финка, дневник Афиногенова представлял собой сущность его полноценно прожитой необыкновенной жизни[501]. Всякий, кто прочитает дневник, говорил Финк, обязательно отчетливо ощутит, что «только у великого народа и в великую эпоху рождались и вырастали такие молодые люди», как Афиногенов. Это замечание свидетельствовало о том, что историческое сознание, воодушевлявшее Афиногенова при жизни, сохранялось и после его смерти. Подобно Афиногенову, Финк и другие искали исторические признаки, подтверждавшие реальность социалистического общества. Из-за своей безвременной кончины одной из таких вех на историческом пути стал теперь сам Афиногенов. Неопровержимая цельность и красота его жизни рассматривались оставшимися в живых современниками как свидетельство реального существования нового, социалистического человека. Эта интерпретация противоречила чувству собственной неполноты, которое испытывал Афиногенов.

Никто из восхвалявших Афиногенова в день годовщины смерти не упоминал о его семье: о том, что произошло с его женой и дочерями, или о том, как его пожилая мать перенесла утрату единственного сына. В дневнике Афиногенова эта сторона жизни драматурга также преимущественно обойдена молчанием. Как автор дневника, так и вспоминавшие о нем писатели упорно фокусировались на истории. Они подчеркивали те стороны его личной жизни, которые, по их убеждению, имели историческую ценность. Несмотря на интроспективность и отшельничество автора, дневник Афиногенова 1937 года не являлся хроникой его личной жизни. Например, он лишь вскользь упомянул о рождении второй дочери. Глубоко личный характер дневника за этот год обусловлен в первую очередь тем, что Афиногенов осознал: его жизнь внезапно приобрела исторический смысл; история — в виде сталинских чисток — проходит прямо через него. Он рассматривал драму своей жизни как драму исторических масштабов. Кроме того, призвание драматурга было неразрывно связано со стремлением Афиногенова-коммуниста прожить жизнь в истории. Эта жажда сыграть историческую роль объясняет то, почему Афиногенов стремился в полной мере реализовать себя в период самой интенсивной политической борьбы, репрессий и гибели[502].