Посмертное

Описывая в военном дневнике преодоление страха смерти, Афиногенов беспокоился о том, сохранится ли этот дневник. «И ты, будущий мой случайный читатель, где ты найдешь эту тетрадь? Бродя по дорогам великой страны с мешком за плечами, нагнешься ли ты поднять валяющуюся в пыли книжку, или, как и другие, наступишь на нее усталой от далекого пути ногой — и зашагаешь дальше?»[497] Для Афиногенова, по-прежнему не уверенного в том, насколько он реабилитирован как советский драматург, эти слова касались не только дневника. Решающее значение имел вопрос о том, как вообще будет вспоминаться его жизнь. Признают ли потомки его настоящим большевиком, или же советские люди пройдут мимо его пьес, дискредитированных во время сталинских чисток и валяющихся в пыли?

Настойчивая устремленность Афиногенова к смерти и к посмертной жизни в советской коллективной памяти соответствовала представлению коммунистов о самореализации, вершиной которой являлось включение того или иного коммуниста в пантеон истории. Биологическая жизнь коммуниста была коротка и неполноценна по сравнению с его жизнью в качестве субъекта истории, которая могла продолжаться долгое время после смерти, но которая зависела от того, признает ли исторически более передовое потомство за этим коммунистом право на «историческое» бессмертие[498].

В посмертных панегириках друзья и коллеги реабилитировали Афиногенова как коммуниста, приобщившегося к истории. В воспоминаниях, приуроченных к третьей годовщине смерти Афиногенова, Борис Пастернак описывал его словами, невольно заставлявшими вспомнить об идеале юного бессмертия, которое стремился сохранить в себе драматург: «В нем было что-то идеальное… Он был высокого роста, строен, красиво двигался, и его высоко поднятая голова с чертами античной правильности как-то соответствовала красоте его внутреннего облика, сочетавшего в себе признаки чистоты и силы. Таков и был его талант, юношески свежий, светлого, прозрачного, классического склада». Пастернак прямо не ссылался на историю, но, изображая Афиногенова классическим героем, он включал его в представление сталинской системы о себе как о неоклассической эпохе, являющейся апогеем развития человечества. Борис Игрицкий в 1946 году более непосредственно затрагивал исторический аспект жизни Афиногенова. Драматург «много искал, он много дерзал, экспериментировал, изучал, наблюдал, учился, но никогда не уходил, не прятался от жизни, от своей эпохи, ее гроз и бурь, ее страстей, ее трудностей. Он рос вместе с партией, народом, смело шагал вперед и вперед». Образ человека, «смело шагавшего вперед вместе с партией», был стандартной советской панегирической формулой и равным образом применялся к другим ушедшим из жизни писателям. Но на фоне личных записей Афиногенова эти риторические клише свидетельствуют об интенсивном переносе значений из языка советской идеологии в субъективный опыт коммуниста[499].