В сущности, всем хулителям «Береники» не нравится в ней одно и то же: отсутствие неожиданных поворотов действия, бряцанья мечей, картинных поз, звонких изречений, смертей и крови – всего, без чего они не мыслят трагедию как рассказ о высоких душах и славных подвигах, о вещах великих и общезначимых. Насколько это в те дни повергало Расина в уныние и заставляло задумываться о тщете всего земного и о том, не бросить ли вовсе театр, судить трудно. Да и Луи Расину, пожалуй, такие вещи были немногим виднее, чем нам. Зато мы можем не сомневаться в том, что Расин знал, что делал, сочиняя «Беренику», упреки предвидел, был к ним готов и защищал свою правоту с непоколебимой уверенностью и особым бойцовским пылом. Достаточно заглянуть в предисловие к первому изданию пьесы, вышедшему через несколько дней после брошюрки аббата де Виллара.

Как водится, Расин взывает к авторитету древних. Но в отличие от противников, он занят не пристальным разглядыванием и перетолковыванием всех мельчайших замечаний, оставленных нам античными теоретиками, а пытается понять смысл уроков, извлекаемых прямо из сочинений древних авторов. Ближайшая литературная параллель судьбе Тита и Береника – история любви и расставания Дидоны и Энея, и Вергилий не погнушался посвятить этому сюжету целую песнь своей великой эпической поэмы «Энеида». И Расин продолжает:

«Правда, у меня Береника не доходит до самоубийства, как Дидона, ибо она не связала себя с Титом так тесно, как Дидона с Энеем, и потому отнюдь не вынуждена по ее примеру отказаться от жизни[65]. В остальном же прощальные слова, с которыми она обращается к Титу, и усилие, которое она делает над собой, решаясь на разлуку, составляют, быть может, один из самых трагических эпизодов пиесы… Совсем необязательно, чтобы в трагедии были кровь и мертвые тела: достаточно, если действие в ней свидетельствует о величии душ персонажей, если актеры выступают в ролях героических, если она изображает сильные страсти и если все в ней проникнуто торжественной печалью, в которой и таится наслаждение, получаемое нами от трагедии.

Я полагал, что избранный мною сюжет дает все возможности для этого, но больше всего полюбилась мне его простота. Давно уже хотел я попытаться написать трагедию с той простотой действия, которую так ценили древние; этому ведь они нас главным образом и учат…

И не следует думать, что правило это основано лишь на произволе тех, кто его установил: в трагедии волнует только правдоподобное; а можно ли говорить о правдоподобии, если за один день происходит множество событий, которые на самом деле могли совершиться самое малое в течение нескольких недель?