Некоторые считают, что эта простота означает лишь недостаток выдумки. Им не приходит в голову, что вся-то выдумка и состоит в том, чтобы сделать нечто из ничего, и что большое количество событий всегда является удобным выходом для поэтов, ощущающих, что их дарованию не хватает ни щедрости, ни силы для того, чтобы на протяжении пяти действий держать зрителя в напряжении сюжетом простым, но в то же время богатым бурностью страстей, красотой чувств, изяществом выражения. Я далек от мысли, что все это имеется в моем произведении, но и не думаю также, что зрители сетуют на меня за то, что я предложил им трагедию, которую они почтили, пролив столько слез, и на тридцатом представлении которой народу было ничуть не меньше, чем на первом.

Не обошлось и без того, чтобы некоторые не попрекнули меня этой самой простотой, коей я так упорно домогался. Они полагали, что трагедия, почти лишенная интриги, не соответствует правилам театра. Я узнавал, жалуются ли они при этом на скуку. Мне сказали, что, по их признаниям, они нисколько не скучали, что многие места пиесы их весьма растрогали и что они с удовольствием еще раз посмотрели бы ее. Чего же им в таком случае нужно? Умоляю их быть о самих себе достаточно высокого мнения и не думать, что пиеса, трогающая их и доставляющая им радость, могла быть написана с полным пренебрежением к правилам. Главное правило – нравиться и трогать; все прочие выработаны лишь затем, чтобы выполнять его».

Что искатели приключений, помнившие славные времена фронды, были шокированы расиновским выбором сюжета, так далеко отстоящего от их представлений о героическом; что профессионалы брюзжали из-за дерзкой простоты в расиновской трактовке этого сюжета, – тут ничего удивительного нет. Что дамы проливали слезы над судьбой нежной и несчастной Береники, тоже понятно. Можно улыбнуться тому, что пьеса об отречении от любви, о самообуздании любящих так нравилась Людовику, госпоже де Монтеспан и их ближайшему окружению. Но по-настоящему удивительно, кому посвящена пьеса, кто был избран – и, судя по всему, безошибочно – ее покровителем и, так сказать гарантом ее успеха: Кольбер. Как могла деловитому, вечно занятому, трезвому и прозаическому Кольберу нравиться эта любовная элегия, как вообще он мог склонять слух к таким вещам, даже если и благоволил (хотя бы ради зятя) к автору?

Оказывается, мог. Во-первых, в круг его обязанностей наряду с заботами великой государственной важности входило и наперсничество у короля в самых интимных и щекотливых вещах. Это Кольбер был отправлен в монастырь вернуть беглянку Луизу де Лавальер, это Кольберу в письмах из действующей армии Людовик поручал не только улаживать политические, дипломатические, финансовые сложности, но и угадывать и исполнять малейшие желания и прихоти маркизы де Монтеспан. Очевидно, Кольбер был – или стал по долгу службы – не последним знатоком женского сердца. Во-вторых, изящные искусства составляли предмет особого внимания министра как весьма существенная часть того здания славы, величия и мощи Франции и ее короля, которое Кольбер неутомимо возводил. Но возможно и еще одно объяснение, почему он согласился стать патроном «Береники». Аскетическая строгость построения и языка, продуманная тщательность в отборе и отделке каждой мелочи, сдержанность и гармоническое равновесие в передаче самых пылких страстей – не есть ли и это проявление все того же духа рациональности, упорядоченности и здравого практицизма в осуществлении грандиозной мечты, с каким Кольбер желал устроить французское государство? И эту новизну, современность духа Кольбер мог подспудно чувствовать у Расина более чутко и проницательно, чем профессионалы-литераторы и любители-театралы, споткнувшиеся на расиновской «нежности».