То была сцена, достойная Мольера. Но сказать по правде, он так потрясен, что, думаю, оправится не скоро. Тщетно я уверяла его, что любовное царство кишит трагическими случаями, он безутешен. А маленькая Химена[70] говорит, что теперь она ясно видит – он ее не любит, и утешается с другими…

Он мне рассказывал недавно, что один актер собрался жениться, хотя страдал некоей небезобидной болезнью, а его товарищ ему сказал: "Черт возьми! Вылечись сначала, не то ты нас всех погубишь". Мне это показалось настоящей эпиграммой».

Эпиграмма на этот сюжет и была написана, и она традиционно печатается в собраниях сочинений и Расина, и Буало, хотя точно назвать ее автора невозможно. Зато не вызывает сомнений, что речь в ней идет о чете Шанмеле и что Расин был одним из тех шестерых «любовников, без ревности счастливых», которые «служили в очередь одной прекрасной даме».

Подобные эпиграммы плодились год от году, намекая то на снисходительность супруга очаровательной актрисы по отношению к ее поклоннику-драматургу, столь влиятельному в театральном мире, то на непостоянство ветреной красотки, в сердце которой Расина заменил молодой аристократ, – похоже, впрочем, не он один. Все это, увы, подтверждает расхожие представления о легкости тогдашних актерских нравов. В те же годы, правда, знаток и любитель театра Самюэль Шапюзо предпринял попытку эти представления развеять, уверяя, что люди, изображающие преступно пылкую или легкомысленную любовь на сцене, в жизни ведут себя не менее добропорядочно, чем любой из их зрителей. Возможно, во многих случаях так оно и было. Но что касается четы Шанмеле, то она неизменно оставалась притчей во языцех, и другой завзятый театрал, Никола де Тралаж, уверял, что среди самых отъявленных распутников, какие были и есть в актерском мире, – «Сьер Шанмеле и его жена, которых разлучил друг с другом их собственный разврат: жена была беременна от любовника, а в это же время ее служанка была беременна от сьера Шанмеле; об их любовных приключениях можно было бы написать большую книгу».

Такова была обстановка, в которой родилась новая любовь Расина, такова была женщина, вызвавшая эту страсть. Впрочем, страстью ли эта связь питалась? Конечно, она не сводилась к чисто профессиональным отношениям, как того хотелось бы Луи Расину. Но бесспорно и то, что профессиональная сторона дела была отнюдь не случайной и малозначащей. Красива и бездарна, – говорит Луи о Мари Шанмеле. А вот маркиза де Севинье, видевшая ее своими глазами, утверждает обратное: «Моя "невестка" – чудеснейшая актриса из всех, каких я видела; она на десять голов выше мадемуазель Дезейе; а я, которую почитают не вовсе непригодной для сцены[71], недостойна зажигать свечи перед ее выходом. Вблизи она безобразна, и я не удивляюсь, что мой сын впадал в оцепенение подле нее; но когда она читает стихи, то становится восхитительна». Так как же решить, любил ли молодой человек соблазнительную женщину, или драматург был увлечен талантливой актрисой, воплощавшей на сцене его героинь? Скорее всего, отделить тут одно от другого просто невозможно. Но так или иначе, до безумств, как было с Терезой, дело не доходило. Это была связь необременительная и удобная, ничему, по всей видимости, не мешавшая. Ни репутации в обществе: интрига с актрисой никак не могла запятнать доброе имя мужчины, к тому же литератора. Ни содержимому кошелька: за роскошные ужины платили по большей части другие – такие, как незадачливый Шарль де Севинье. А Расину в эти годы удалось скопить и поместить в ренту более восьми тысяч ливров.