Все продумано как нельзя лучше, а время между тем торопит: сражение под Багдадом, очевидно, уже произошло, и не сегодня-завтра Мурад, победоносный и укрепивший свою власть или переживший разгром и горящий мстительной злобой, появится в Стамбуле. Пора. Роксана ждет только одного: услышать от самого Баязида, а не от Аталиды-посредницы, заверения в страсти, ручательством которой должен стать брак с ней – желание крайне дерзкое: в Оттоманской империи действует запрет султанам жениться на своих наложницах. Но ведь здесь случай особый: Баязид получит от Роксаны жизнь и власть. Да и запрет этот – редко, но все же нарушался султанами. Замечательный план Акомата наталкивается на препятствие совсем иного рода: Баязид не любит Роксану. Его сердце отдано Аталиде, подруге его детских лет, которую и мать его прочила ему в жены. А то, что Роксана хотела бы принять за любовь, – благодарность, надежда на спасение, вынужденная игра. И только.

Такой сложный завязывается в «Баязиде» узел непримиримых страстей и интересов – совсем непохожий на аскетическую простоту «Береники». Очевидно, после «Береники» двигаться дальше по прямой, еще упрощая интригу, было уже невозможно; эта трагедия стояла на самом рубеже, отделяющем театр от недраматических форм повествования. Но и сама история преображения природной страсти в милосердную любовь, рассказанная в «Беренике», по всей видимости, не могла иметь продолжения у Расина. Путь от нее вперед вел к назидательно-моралистической, заклинающей природу увещеваниями, словесности – театральной и прозаической. Назад – к горделивому корнелевскому героизму, природы не страшащемуся. В сторону – к сладковато-нежной лирической драме, старающейся грозной силы природы не замечать (как у Филиппа Кино, лучшим созданиям которого суждено будет стать прославленными оперными либретто). Расин же, стремясь удержаться в пределах поэтической трагедии, вечно глядящей в глаза природе, словно вращается вокруг невидимой точки, им самим для себя обозначенной, порой отдаляется от нее, но со своей орбиты не сходит.

Сераль султанов в «Баязиде» – царство природных страстей, доведенных до пароксизма, с которыми бессильна бороться политическая мудрость, взращенная на житейском, то есть тоже природном, опыте. Здесь нет не только возвышающего очищения, как в «Беренике», но и ни безусловного, хотя и недостижимого, идеала, как в «Андромахе», ни возможности прорыва в иную действительность, как в «Британике». Политика здесь лишена грандиозности «римских» пьес, она занята не устроением судеб мира, а дворцовыми интригами, решающими участь близких к трону людей. Остальные же – народ – уже не носители гласа Божьего, не хранители вековечных традиций, а чернь, безликая, темная, легковерная толпа, добыча любых слухов, любых искусно внушенных страхов, подозрений и привязанностей: