Но вот тиски житейской и внутренней необходимости разжимаются, можно признаться самим себе в подлинных своих чувствах и произнести эти признания вслух. То, что было сокровенной мукой или надеждой, становится жизненным обстоятельством, с которым должны соотносить себя окружающие. Вернувшемуся, вопреки слухам, Митридату предстоит эти обстоятельства выяснить и как-то с ними справляться.

И тогда начинают происходить странные вещи, Митридат – герой, сильный доблестью, не сломленный никакими поражениями, лелеющий грандиозный план похода на Рим. Монолог, в котором он открывает этот план сыновьям, – самый длинный у Расина, в нем больше сотни стихов. Одновременно он и самый насыщенный жаркой, всепоглощающей политической страстью. Человек, который такой монолог произносит, – без сомнения фигура величественная, опять-таки, может быть, самая величественная у Расина. Но лишь пока речь идет о делах государственных. В том же, что касается отношений семейных и любовных, Митридат не выказывает не только благородства – в конце юнцов, он не утонченный грек, а грубый варвар, – но и вообще величия души, пусть хотя бы во зле. Наоборот, он оказывается коварен и низок. Когда звучали речи Митридата-венценосца, чудилось, что мы в гостях у Корнеля. Когда вступает в действие Митридат – отец и влюбленный, мерещится, что мы ненароком заглянули к Мольеру.

Выясняется, что Митридат, пленившись красотой Монимы, поначалу вовсе не собирался на ней жениться, а просто

Это тоже единственный у Расина намек на такую ситуацию. Остальные его герои столь целомудренны, что и не помышляют о возможности плотской любви, не освященной узами брака. Когда же Митридат начинает подозревать, что сердце Монимы принадлежит не ему, он выведывает тайну своей нареченной самым недостойным способом. Попросту говоря, прибегает к обману: объявляет Мониме, что задумал отдать ее в жены Кифаресу, а смятение девушки, боящейся поверить в такую счастливую внезапную перемену своей судьбы, истолковывает как свидетельство ее любви к Фарнаку. Перед столь хитроумной уловкой Монима оказывается безоружна – именно потому, что не может подозревать царя в подобной низости, и открывает ему правду о себе и Кифаресе.

Точно такая сцена была несколькими годами раньше у Мольера в «Скупом», где Гарпагон, желая разузнать подлинные намерения сына, притворяется, что хочет уступить ему его возлюбленную и свою невесту Мариану. Только был этот эпизод облечен не в звучный александрийский стих, а в неукрашенную, голую прозу. Гарпагон, узнав о взаимном влечении сына и невесты, кричит попросту: «Палку мне! Палку!», а Митридат, вырвав у Монимы признание, задумывает месть более утонченную: