Но суть семейных отношений от этого не меняется: эгоизм, самодурство и жестокость отцов, без зазрения совести злоупотребляющих наивной в своей жажде счастья доверчивостью молодых.

Тем более удивительна развязка пьесы: раненный насмерть, Митридат, убедившись в беспредельной – несмотря ни на что – сыновней преданности Кифареса и его воинской доблести, отменяет свой приказ Мониме принять яд и, испуская дух, соединяет влюбленных. Они же в слезах и стенаниях, забыв все недавние обиды, клянутся посвятить жизнь мести за него. Эти молодые герои совсем не похожи на Ореста или Роксану (или на мольеровскую молодежь). Они добродетельны, почтительны, скромны, озабочены соблюдением приличий, любят достойнейших и неукоснительно выполняют свой долг. Они твердо знают иерархию долга: для Кифареса отец важнее любви, но любовь важнее братских чувств; Монима тонко различает, как она обязана себя вести по отношению к Митридату, пока он только ее жених, – и как она будет поступать, когда он станет ее супругом. И даже уверившись во взаимной страсти, они не отступят от предписанных себе жизненных правил и будут поступать так, словно ничего не произошло.

Благородный отец, добронравные дети – такая умилительная картинка впервые венчает трагедию Расина и так же далека от обычной жестокой иронии его концовок, как мелочность Митридата далека от живописных семейных злодейств Агриппины и Мурада. А ведь вся пьеса о Митридате идет под шум кровопролитных битв с римлянами и громогласные декларации решимости продолжать эту борьбу даже без надежд на победу. Все это давало основания многим ценителям (на сей раз не столько современникам, сколько потомкам) сетовать на то, что в этой пьесе политика и любовь существуют как бы порознь, не сливаясь, не срастаясь так тесно и нераздельно, как было привычно для французского театра того столетия. И своя истина в подобных суждениях есть. Что же, Расину вдруг, внезапно изменило его мастерство, его профессиональное умение? Такое возможно, конечно, с любым литератором, но на Расина в годы его зрелости похоже меньше чем на кого бы то ни было. Если под его пером меняется установившийся облик его трагедии, на то скорее всего должны быть причины достаточно глубокие.

Зазор в «Митридате» между политической, государственной жизнью и жизнью частной, семейной, их существование как бы на разных уровнях бытия, несоприкосновение, несовпадение в понятиях и языке: не есть ли это следствие тех глубинных сдвигов в самой французской действительности, которые Расин ощущал особым чутьем, даром общественной чувствительности, несомненно ему ниспосланным? Еще недавно герцог де Ларошфуко присоединялся к принцам-фрондерам потому, что того требовали его политические симпатии и интересы, подлинные или мнимые; но не в меньшей мере – и потому, что в тот стан влекла его страсть к прекрасной и неукротимой герцогине де Лонгвиль. Политик, воин, герой, влюбленный – как их разделить в этом персонаже? Но в семидесятые годы уже было очевидно, что государственные заботы ложатся на плечи короля и его министров, воинская слава выпадает на долю короля и его маршалов. А частные отношения – удел частных людей. В придворных кругах эти частные отношения чаще всего сводились к сложным карьеристским и любовным интригам. А пониже – среди буржуа, состоятельных и не очень, парижских, провинциальных и сельских – укреплялось то, что мы и называем «буржуазным духом»: прочность семейных устоев, обыденность и заземленность устремлений, добропорядочность, недоверие ко всякой броскости.