Не желая создавать впечатления, что в конечном счете США готовы допустить наличие сфер влияния, Рузвельт призвал коллег подписать «Декларацию об освобожденной Европе». Сталину особенно понравилась та ее часть, где говорилось о необходимости уничтожения «последних следов нацизма и фашизма». Довольно любопытной выглядит оппозиция этой декларации со стороны Черчилля. Он заявил, что принимает предложенную Рузвельтом Декларацию при условии, что сделанные в ней ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи. Он объявил в палате общин (сказал Черчилль), что принципы хартии уже осуществлены в пределах Британской империи. Черчилль добавил, что в свое время отдал сопернику Рузвельта от республиканской партии У.Уилки (скончавшемуся в 1944 г.) копию своего заявления в палате общин. «Не это ли убило его?» – пошутил (по мнению некоторых, не очень удачно) президент. В своих мемуарах Черчилль говорит о том, какое значение придавали американцы Китаю, он называет «китайские» тонкости «делом американцев… Для нас эта проблема была отдаленной и вторичной по значению».

В Ялте Рузвельта не оставляли мысли о ядерной проблеме. Черчилль вспоминает, что он «был шокирован в Ялте, когда президент внезапно в будничной манере начал говорить о возможности открытия атомных секретов Сталину на том основании, что де Голль, если он узнал о них, непременно заключит сделку с Россией». Черчилль постарался успокоить партнера по атомному проекту: «В одном я уверен: де Голль, получи он достаточно атомного орудия, не хотел бы ничего большего, чем наказать Англию, и ничего меньшего, чем вооружить коммунистическую Россию этим секретом… Я буду продолжать оказывать давление на президента с тем, чтобы не позволить ни малейшего раскрытия секретов Франции или России… Даже шестимесячный период представляет значимость, если дело дойдет до выяснения отношений с Россией или с де Голлем».

Рузвельт согласился, и в Ялте по поводу атомного оружия царило молчание. Стало ясно, чтобы президент и Черчилль не намерены делиться этим секретом с СССР в ходе войны. И когда они заявили о приверженности союзу трех великих держав – в военное время и после – они сохранили для себя существенную оговорку. Сейчас мы знаем, что все изъявления союзнической дружбы следует коррелировать с молчанием по этому вопросу.

Очевидцы в один голос говорят о превосходном настроении Черчилля и Рузвельта после завершения переговоров. Корзины с шампанским не остались без внимания. Г.Гопкинс говорил о чувстве «встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, что они могут быть рассудительными и способны далеко смотреть, в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть». По возвращении из Ялты, Черчилль докладывал палате общин: «Я вынес из Крыма впечатление, что маршал Сталин и другие советские лидеры желают жить с западными странами в дружбе, основанной на демократическом прядке. Я чувствую, я знаю, что ни одно государство не придерживается более строго своих обязательств, чем русское советское правительство». Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».