На съемках, конечно, он не шутил. Но актрисы, попавшие в его сети, могли позавидовать жертвам розыгрышей: многочасовые разборы ролей тет-а-тет доводили до нервных судорог. У Анны Ондры под предлогом пробы звука он допытывался на съемках «Шантажа», хорошо ли она себя вела на неделе, спала ли с мальчиками. Про Ингрид Бергман прилюдно врал, что после съемок «Дурной славы» она отказывалась выходить из его спальни, пока он не овладеет ею. Вере Майлз («Не тот человек»), собиравшейся замуж, ежедневно присылал две дюжины роз и столь дикие письма, что она уничтожала их на месте. За Типпи Хедрен, игравшей в «Птицах» и «Марни», установил круглосуточную слежку. Передавал графологу образцы ее почерка, проверяя, нет ли у нее раздвоения личности. Хедрен была единственной, с кем он сорвался, требуя взаимности: иначе угрожал разорить и ее, и ее семью. А единственной, кто укоротил Хичкока, была Грейс Келли, светски отреагировавшая на скабрезности, лившиеся из его уст: «Я знаю эти слова, я же училась в церковной школе».

Все это напоминает какое-то опосредованное изнасилование. Вроде атаки птиц, во время которой Хедрен едва не лишилась глаза, отделавшись глубокой раной на веке. Вроде сцены в «Исступлении», где женщин душит галстуком импотент. В свободное от убийств время импотент торговал овощами, как отец Хичкока. Забавно, не правда ли? При этом Хичкок никогда, никогда не спал с актрисами. Женился девственником, в 27 лет с изумлением узнал о феномене менструаций. Да и отношения с Альмой после рождения дочери быстро переросли в платонические. Его сексом были съемки, где он мог на «законных основаниях» воплощать фантазии тирана-садиста. А то, что эти фантазии, как и безграничное презрение к общественному лицемерию, государству, семье, он был обязан всю жизнь упаковывать в приемлемую для продюсеров и обывателей картинку, делает его фильмы гораздо более взрывоопасными и порочными, чем любые бесцензурные эскапады.

Он очень много, слишком много знал о людях, особенно об их тайной, ночной стороне. Зрителей он оглушал аттракционами: погоней самолета за человеком или поединком на высеченных в камне головах президентов. Но из-под ошеломительной картинки незаметно струился яд всезнания. Откуда взялись такое знание и такая извращенная чувственность у лондонского маменькиного сынка – главная загадка Хичкока.

Когда он не работал, он ел и пил с размахом, превосходящим любое раблезианство: его чревоугодие и пьянство были сродни тяжелой наркомании, хотя кокни-католик – вдвойне маргинал – Хичкок на всю жизнь сохранил детскую любовь к картошке. Не ладя в 1920-х с продюсерами, утешал себя многочасовыми одинокими обедами в ресторанах, откуда отправлялся ЕЩЕ И УЖИНАТЬ С МАМОЙ. Сдвигал часы трапез так, чтобы завтрак, орошаемый крепкими напитками, перерастал в обед. Обед – в чаепитие, чаепитие – в час коктейлей, а коктейли – в ужин, состоявший из дюжины перемен.