Первые его игровые фильмы соответствовали стереотипу «шестидесятнического кино», основанного на личном опыте и переживаниях. Он то отправлял мятущегося интеллигента припасть к деревенским корням («Развязка и завязка», 1963), то вспоминал советский плен («Так я пришел», 1965). А потом что-то случилось. 45-летний Янчо обрел дар еще неведомой кинематографу речи.

Он презрел современность, мелкую для него, и нырнул в прошлое. Он увидел и показал, как выглядит пространство истории: мучительная степь или цветущий луг, обильно политые кровью. По степям и лугам бродят, поют, танцуют, поют и умирают толпы – то ли античные хоры, то ли олицетворения классов – и множество прекрасных голых девушек. И камера вместе с ними бродит, танцует и умирает, чтобы воскреснуть, как воскресли («Любовь моя, Электра», 1975) древнегреческие герои, унесенные куда-то белым вертолетом.

Это было в буквальном смысле слова головокружительное кино. На 70 минут «Электры» приходилось 12 монтажных стыков: Янчо снимал одним планом, пока не кончалась пленка в бобине. Адская по сложности постановки техника для Янчо была не мучительна, а радостна. Апофеоз этой поэтики – «Красный псалом» (1972), но безупречнее всего манерная техника и сюжет совпали в «Сирокко» (1969). Марко, главарь балканских террористов 1930-х годов, избегал поворачиваться спиной к соратникам, отчаянно нуждавшимся не в живом, а в мертвом вожде-символе. И балет камеры, словно уворачивавшейся от еще не вылетевших из револьверных стволов пуль, оказывался синонимом игры в пятнашки со смертью.

Он писал свою всемирную историю как историю «вечного возвращения», вечного террора, расстрелянных надежд. Ее первым мощным аккордом была трилогия о контрреволюции. «Без надежды» (1966) – баллада об изощренной жандармской провокации против осколков венгерского повстанчества 1848 года. «Тишина и крик» (1968) – о «белом терроре» после падения Венгерской Советской Республики 1919 года. А между ними – «Звезды и солдаты», лучший фильм о гражданской войне в России – пляска смерти, хоровод расстрелов, «неприемлемый с идейно-политической точки зрения», как писали об этом подарке венгерского товарища к 50-летию Октябрьской революции советские функционеры.

О том, с каким кошмаром они столкнулись, можно судить хотя бы по такому вот стону:

Стриптизы героини ничем не оправданы в сценарии. Раздевающаяся Ольга производит, попросту говоря, впечатление половой психопатки. Поначалу она предлагает бросить красных в воду, после этого раздевается перед ними, а в заключение предает их. Янчо обещал подумать над уточнением поведения героини, но, разумеется, не с тем, чтобы устранить раздевание, а с тем, чтобы его замотивировать.