— Свой жизненный опыт у меня не так уж и богат. Но сколько судеб пережила на сцене. И в каждом случае хоть чему-то да научилась.
— Да, я говорила, что обвиняла ее в измене идеалам. Однако теперь поняла, что их не так уж легко сохранить в нашем мире. Относительно Коки сказала просто так, ведь сама дала согласие. Она не принуждала. Единственная вещь, о которой я больше всего сейчас мечтаю, это — чтоб не умерла мама. Господи, только б не умерла…
Кончиком ложечки Тали помешала пенистый суп, в который превратились остатки мороженого в ее вазочке.
— Да. Дело решенное. Чувства, которые я испытываю к Коке, не идут ни в какое сравнение с теми, которые питаю к маме. Муха! — внезапно проговорила она, — Я даже не спросила тебя: может, хочешь его увидеть? Заставлю раскошелиться на цветы, шампанское и прочие атрибуты, необходимые для приема звезды европейского масштаба.
— Нет, Тали, нет. К чему все это? И потом, до поезда остались считанные часы. Поеду домой, нужно попрощаться. Мне было очень хорошо с тобой. Как сказал поэт: «Делю с тобой последние мгновенья».
Еще несколько месяцев после отъезда она смотрела на земляков с фасадов кинотеатров и афишных тумб своим улыбчивым, вдохновенным взглядом, и улыбка эта таила в глубине глаз вечную, неизбывную тоску.
С тех пор Кишинев никогда больше ее не видел.
VII
Поезд давно пересек венгерскую пушту и сейчас пробегал зелеными холмами Центральной Австрии. Похожие на клочья тумана, отпечатывались на золотистой лазури горизонта далекие вершины Альп. Марии все еще не удалось обрести душевное спокойствие, или навести порядок в душе, как она говорила, когда нужно было усмирить смятенное сознание и расставить все по своим местам. В одном, самом дальнем уголке — боль, в другом — страхи и сомнения. А на переднем плане, самом близком и желанном, радости и мечты — чтоб всегда были под рукой. И делалось это прежде всего для того, чтоб можно было сосредоточиться на работе, чтобы трудиться и жить. Часто ей это удавалось. Сейчас, однако, все в душе смешалось, и, несмотря ни на какие старания, она не могла обрести обычного душевного равновесия. Продолжали преследовать, изводя и изматывая, лица и призраки, не дающие покоя даже во сне. Покорное, почерневшее от горя лицо мамы, поблекшие, зыбкие фигуры барышень Дическу, яростный, почти злобный голос Ляли, охваченная скрытыми сомнениями и болью Тали. А среди них — синевато-бледное личико застывшего в полном скорби молчании Ионела. И после всего этого в сердце оставалась одна пустота. В такие минуты приходило ощущение, что то единственное, что до сих пор было для нее самым главным, — родной дом, казавшийся последним прибежищем и последней надеждой, далеким светом, в лучах которого она пыталась согреться в минуты отчаяния и одиночества, — что это так же иллюзорно и призрачно, как и то, что окружало ее здесь, на чужбине. К чему она сейчас возвращается? Только к труду, любимому и всепоглощающему. Разве лишь Густав… Но и эти надежды были призрачными, из области фантастики. Вот она, жизнь… Но чего стоит жизнь, которая не оставляет никаких шансов на радость, на исполнение желаний?