Гвидо, разумеется, торопился. И она понимала это, даже разделяла его нетерпение. Хотелось и самой как можно скорей увидеть фильм готовым. Хотя вместе с тем страшно хотелось, чтоб не кончались и эти их встречи за кофе, эти разговоры, даже смешные перепалки между итальянцами. Мысль о том, что настанет день, когда нужно будет возвращаться, омрачала радостное настроение. Жизнь, наверно, и здесь сложна и трудна, они, однако, оказались в роли гостей и потому были избавлены от неприятностей. Это тоже было очередной иллюзией, которая в один прекрасный день полностью развеялась. По крайней мере, это относилось к ней.

Испанская земля, первая испытавшая на себе ужасы разрушения и смерти, послужившие началом того, что на все времена останется позором и болью двадцатого века, успела зализать раны войны и сейчас вяло и тускло тянула дни внешне спокойного и благополучного существования.

Съемочная группа высадилась в Барселоне. Прибыли они из Генуи, проделав путешествие по Средиземному морю, лазурь которого давно уже не была столь ослепительной, как прежде. Когда со стороны хвоста, когда с кормы можно было увидеть силуэты немецких сторожевых кораблей. Фашисты тщательно охраняли не принадлежащее им добро. В первые мгновения приморский город с его великолепными, затененными пальмами бульварами, с высокими отвесными кручами и недавно сбросившими цвет апельсиновыми деревьями, с дворцами и виллами, в особенности же с блеском этого всепоглощающего солнечного света, с ласковым и нежным дыханием моря, всем им показался воистину райским уголком. Три дня, во время которых Гвидо и администратор вели переговоры с промышленником из Бильбао, чью виллу они собирались снять на время съемок, все радовались отдыху и блаженному покою. Итальянцы водили Марию по захудалым, влачившим жалкое существование театрам и самым роскошным кабаре, где под ритм пасодобля танцевали юноши с лучистыми глазами и бронзово загорелыми лицами и прекрасные сеньориты, лукаво бросающие соблазнительные взгляды из-под прищуренных век. В постоянно меняющемся свете юпитеров певицы с тонкими, как тростинка, фигурами исполняли то протяжные, призывные, то огненно-страстные мелодии. Услышала она и спетую на сладком, певучем языке Кармен известный шлягер о девушке, оставшейся стоять на страже под красным фонарем в ожидании любимого, уехавшего покорять, заливать кровью мир, чтоб, наверно, и самому утонуть в этой крови. «Лили Марлен» исполнялась и здесь. Исполнялась по всей Европе.

Испанки, о красоте которых Мария так много наслышалась, удивили ее изысканностью манер и элегантностью. В то время как на тротуарах всех европейских городов раздавался глухой топот деревянных подошв, здесь гармонично постукивали высокие каблучки таких же, как и до войны, туфель. Покрой платьев был безукоризнен, а их шелест доказывал, что сшиты они из натурального шелка. Макияж был доведен до высшей степени совершенства, а замысловатые прически, казалось, были сделаны парикмахером несколько минут назад. Вскоре Мария поняла, в чем тут секрет: чтоб подольше сохранить прическу, гармонию и блеск всех этих кудрей и завитков, сеньориты склеивали волосы воском. Она сама к таким средствам ни за что бы не прибегла. И все равно, тонкое, выразительное лицо Марии, напряженный взгляд темных глаз во многом делали ее похожей на местных женщин. Многие кабальеро, эти бездельники, всю жизнь торчащие за столиками кафе, вынесенными на тротуары под сень столетних пальм, провожали ее томными взглядами и точно теми же восклицаниями, с которыми приставали к молодым сеньоритам: «O guapa, o morena!»[59] Мария проходила явно смущенная под перекрестным огнем этих двусмысленных взглядов. Однако смуглые спутники-итальянцы были надежной защитой.