Когда они остались одни, Густав с подчеркнутой нежностью обнял ее. Это были те же руки, прикосновения которых она всегда так желала, те же лучистые глаза с золотистыми искорками, тот же рот, о сладости которого так часто мечтала в удушливые, жаркие ночи вблизи от Бискайского залива! И все же она легонько высвободилась из его объятий.

— Оставь, Густи. Я слишком подавлена увиденным.

— На войне как на войне, дорогая. С тех пор как стоит земля, этот бесчестный молох требует своих жертв.

— И в какой-то день проглотит и нас.

— Лучше не думать об этом.

— Божье проклятие…

— Нас не в чем винить, Мисси.

— Не знаю, не знаю. И все же мне страшно. Что со всеми нами будет, Густи? И с детьми? Не следовало бы возвращаться.

— Прекрасно знаешь, что это невозможно. И потом, думаю, во всей Европе сейчас не осталось места, где можно было бы жить спокойно.

— Возможно, ты и прав. Спокойно — нет. Но по крайней мере с чистым сердцем.

— Ты сведешь меня с ума, Мисси. В конце концов, почему у тебя не должно быть покойно на сердце? Какое преступление совершила?

— Это трудно объяснить. Но я постоянно живу с ощущением вины. Как будто когда-то где-то совершила непоправимую ошибку.

— Глупости. Какая вина? Какая ошибка? Переживаем трудные времена, это правда. Но мы только исполняем свой профессиональный долг. Все остальное нас не касается.

Из столовой раздался звон посуды. Гертруда накрывала на стол. Все словно бы шло по заведенному порядку. Но эти полоски бумаги на стеклах были словно клеймом, обрекавшим на смерть.

— После всего, что случилось с нами, утверждать такое было бы, по крайней мере, нелепо.

— Да. И все же осмеливаюсь утверждать. Нас не в чем винить. Мы всего лишь шуты, фигляры.

— Неправда! — резко возразила она. — Я никогда так не относилась к своей профессии.

— Я тоже. Но что поделаешь, если другие, от которых мы все зависим, думают именно так?

— От которых зависим… Да. К сожалению, мы всегда от кого-то зависим.

Мария прошлась по комнате, вновь отыскивая и открывая для себя забытые, но такие желанные вещи. Статуэтка саксонского фарфора, лампа с абажуром японского шелка, стеклянная ваза из Мурано. Какими тусклыми и незначительными казались они сейчас, когда она наяву увидела, во что все это может превратиться. Дождь на дворе усилился. Сквозь прозрачные занавески пробивался зыбкий свет, казавшийся каким-то призрачным, нереальным.