Она незаметно провела взглядом по Густаву, по детям. Неужели правда то, что он недавно сказал? Что ничего хорошего у них в жизни больше не будет? В самом деле ничего? В свете рано наступивших сумерек лицо Густава казалось белым, неподвижным. Не лицо — маска. Маска мертвеца. Она вздрогнула. А каким выглядит ее собственное лицо?

В холле резко и настойчиво зазвонил телефон, что заставило ее вздрогнуть. Густав пошел снять трубку.

— Из театра, — проговорил он. — Знают, что сегодня приезжаешь. Удивлен, что не позвонили раньше.

Он принес ей аппарат. Эбонитовая трубка показалась внезапно тяжелой, словно в нее заложили свинец. Утром ее просили срочно прибыть в театр.

Не успела она ответить, как отовсюду — из трубки, со стороны окон, с потолка, из-под пола поднялся вой, заставивший ее содрогнуться.

— Труди! Свет! — крикнул Густав, и в ту же минуту Мария оказалась в темноте, которой остаток сумеречного света из окон придавал пепельно-серый оттенок. Жуткий вой все продолжался, и она наконец поняла, что это воют сотни сирен, установленных по всему городу. Воздушная тревога. В трубке послышались торопливые извинения и обещание перезвонить. Появилась Гертруда, принявшаяся подгонять всех спуститься в убежище. Но Фреда с Алексом на руках и ухватившейся за ее юбку Кетти твердым громким голосом заявила, что ни в какое, будь оно трижды проклято, убежище не спустится. Поскольку не имеет никакого желания быть погребенной заживо вместе с детьми. В этом несчастном Берлине ей не привыкать к любым лишениям.

У Марии появилось неизвестное доселе ощущение, словно по спине до самого затылка прокатилась холодная, колючая ледышка. Где-то далеко, скорее всего на другом конце города, послышались глухие залпы противовоздушной артиллерии. К сожалению, Густав не лучше владел собой, чем она.

— Останемся здесь, — решила за всех Фреда. — Никому еще не удавалось убежать от смерти!

Отдаленные выстрелы усилились и звучали теперь с равномерными интервалами.

Но, несмотря на все это, репетиции начались немедленно. Воздушные налеты были все же редкими, и жизнь шла обычным ходом. Разве что стала еще более трудной, более напряженной. Все теперь выдавалось только по карточкам: от продуктов до обуви, от спиртных напитков до электроэнергии. Но все же не в этом была причина того, что так трудно продвигались репетиции. Она никак не могла избавиться от состояния полнейшего безразличия, и режиссер, разумеется, выходил из себя. От репетиции к репетиции Мария чувствовала, что приближается катастрофа. Может, дело в перенесенной болезни? Но ведь с фильмом все шло хорошо! То был первый случай, когда роль не захватила ее, не вошла в душу, не заставила забыть окружающее. Даже музыка порой казалась то полной подчеркнутой бравады, то банальной, мелодраматичной. Подавленная, она призналась Густаву: