— Фреда!!!

— Хорошо, хорошо. Молчу.

То, что последовало за отъездом Густава, было сплошным кошмаром. Агония, длившаяся долгие недели, целые месяцы. А в неделе столько дней, в дне столько часов и столько воздушных тревог!

И кто знает, пережила ли бы Мария эти дни-годы, эти месяцы-десятилетия, не будь рядом с ней Фреды. Доброй, храброй и многострадальной Фреды!

«Как я осмеливалась винить Густава? — спросила она себя в какой-то день, сидя рядом с дрожащими от страха детьми. — Что тогда должна говорить Фреда? Не по моей ли вине оказалась она в этом аду, который никто никогда не мог себе представить? Никто, никогда! Она, которая сейчас могла бы спокойно и безбедно жить в своей горной деревушке?»

И словно наяву увидела перед собой очаровательные виды окрестностей Клагенфурта, хутора Фрединых родителей. Голубое небо, зеленые холмы. На их фоне какие-то черные и белые пятна. Но что это за пятна? Ах, да, коровы на пастбище. Однако все это быстро исчезает, и перед глазами опять встает черная пропасть бомбоубежища. Сегодня самолетов что-то не слышно. Но не объявили и конца воздушной тревоги. Значит, еще могут прилететь. Разумеется, прилетят. Почему не прилететь? Должны прилететь. Это их долг. Какое им дело до того, что она вся дрожит, что дрожат рядом с ней хрупкие тела детей — они всего лишь песчинки в этой жестокой схватке! Какие прекрасные сливки пила она в деревушке Фреды! Дети еще ни разу в жизни таких не пробовали. А сейчас, наверное, и вообще не попробуют. Да. Может, жить всем им осталось считанные минуты. Можно прямо услышать, как они убегают, эти минуты. Потихоньку, но четко и отрывисто. Но нет, это размер такта. Что-то очень знакомое. Что ж это? Ах, да: «Любовь Данаи». Свет, много, очень много света. Все вокруг так и сверкает. Позолота на ложах, хрусталь канделябров, драгоценности на женщинах. Из ложи дирекции ей посылает ободряющие знаки Рихард Штраус. Подожди, где все это происходило? Господи, где же, где? Возможно, идиллические пейзажи вокруг хуторка Фрединых родителей сейчас совсем не те? Может, хуторок этот сровняли с землей? Любовь Данаи. Какая божественная музыка! И этот светлый, высокий, торжествующий голос. Боже, какой голос! Истинное чудо! Да ведь это же ее голос. В самом деле ее? Конечно, вот он готов вырваться из груди и заполнить все вокруг. И все подниматься, все подниматься…

Куда подниматься? К этому угрюмому низкому потолку? Ага. Вот, кажется, слышны. Она обхватывает руками детей и сильнее прижимает их к себе. Да нет, ничего не слышно. Почудилось. Только рвется вверх голос Данаи. И сверкает в море света зал Берлинского оперного театра. Зал «Кролль-Оперы». Неужели это правда? Неужели он еще существует в этом кромешном аду? Во всяком случае, существовал. Только давно, очень давно. В другом, теперь уже нереальном мире. С Данаей она ездила на гастроли и в другие большие города. Но то, что стоит перед глазами сейчас, — это зал Берлинской оперы. Она только что приехала из Дрездена. Штраус был очень доволен, что доверил ей эту роль. Ей? Этому хилому, изможденному телу с полностью расстроенными нервами, с этим лицом, отекшим от голода и лишений? Неужели она в самом деле была когда-то красивой, элегантной женщиной, какая может только присниться во сне? И во что труднее всего поверить — неужели она умела когда-то держаться с таким достоинством? Спокойно смотреть в лицо человеку и не смущаться при этом? Она, которая сидит сейчас скорчившись, с сердцем, скованным тисками ужаса и отчаяния, — неужели то была она? Она делает резкое быстрое движение — словно хочет вырваться из цепей этого жалкого существования. Хочет подняться на ноги, освободиться. Дети сразу же хватают ее за руки. И тащат назад.